Подробная биография царя
Бориса Фёдоровича Годунова

Борис Годунов (Скрынников Р.Г.) 1978

Родители и происхождение

Легенды по поводу татарского происхождения Годуновых общеизвестны. Родоначальником семьи считался татарин Чет-мурза, будто бы приехавший на Русь при Иване Калите. О существовании его говорится в единствен­ном источнике – «Сказании о Чете». Достоверность источ­ника, однако, невелика. Составителями «Сказания» были монахи захолустного Ипатьевского монастыря в Костроме. Монастырь служил родовой усыпальницей Годуновых. Сочиняя родословную сказку о Чете, монахи стремились исторически обосновать княжеское происхождение дина­стии Бориса, а заодно- извечную связь новой династии со своим монастырем. Направляясь из Сарая в Москву, утверждали ипатьевские книжники, ордынский князь Чет успел мимоходом заложить православную обитель в Ко­строме… «Сказание о Чете» полно исторических несообразностей и не заслуживает ни малейшего доверия (Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969, с. 162-168).

Предки Годунова не были ни татарами, ни рабами. Природные костромичи, они издавна служили боярами при московском дворе. Старшая ветвь рода, Сабуровы, процветала до времени Грозного, тогда как младшие ветки, Годуновы и Вельяминовы, захирели и пришли в упа­док. Бывшие костромские бояре Годуновы со временем стали вяземскими помещиками. Вытесненные из узкого круга правящего боярства в разряд провинциальных дво­рян, они перестали получать придворные чины и ответ­ственные воеводские назначения.

Борис Годунов родился незадолго до покорения Каза­ни, в 1552 г. Его отец, Федор Иванович, был помещиком средней руки. Благодаря прозвищу «Кривой» мы знаем о физическом недостатке Федора Годунова. Судить о лич­ных качествах этого человека не представляется возмож­ным. Служебная карьера Федору явно не удалась. Неза­долго до появления на свет Бориса московские власти со­ставили списки «тысячи лучших слуг», включавшие весь цвет тогдашнего дворянства. Ни Федор, ни его брат Дмит­рий Иванович Годунов не удостоились этого звания.

Дмитрий и Федор сообща владели небольшой вотчиной в Костроме. В жизни Бориса это обстоятельство сыграло особую роль. После смерти отца его взял в свою семью дядя. Не только родственные чувства и ранняя кончина собственных детей побудили Дмитрия Ивановича принять особое участие в судьбе племянника. Важно было не допустить раздела последнего родового имения.

В опричный корпус зачислялись незнатные дворяне, они и получали всевозможные привилегии. Прочих лишали их поместий и высылали из уезда. Судя по вяземским писцовым кни­гам, Дмитрий Годунов пережил все испытания и попал в опричный корпус в момент его формирования.

Царь стремился вырваться из старого окружения. Ему нужны были новые люди, и он распахнул перед ними две­ри дворца. Так скромный вяземский помещик стал при­дворным. Служебные успехи дяди пошли на пользу пле­мяннику и племяннице. Борис, по свидетельству его соб­ственной канцелярии, оказался при дворе подростком, а его сестра Ирина воспитывалась в царских палатах с семи лет. Ирина Годунова была ровесницей царевича Федора, родившегося в 1557 г. Сироты водворились в Кремлевском дворце с момента провозглашения опричнины.

Новую думу царя возглавили боярин Алексей Басма­нов и руководители главных опричных приказов – оружничий Афанасий Вяземский, постельничий Василий Нау­мов, ясельничий Петр Зайцев. Творцы опричнины доказывали необходимость сокрушить своевольную аристокра­тию методами неограниченного насилия. Они провели свою программу в жизнь. Множество княжеских семей оказались, в изгнании, на восточной окраине государства, в первые же месяцы опричнины. Антикняжескую направ­ленность опричнина утратила через год. Иван IV вынуж­ден был признать крушение своей политики и распоря­дился вернуть из ссылки большинство опальной знати.

Дмитрий Годунов не принадлежал к плеяде учредите­лей опричнины. Свой первый думный чин он получил благодаря случайному обстоятельству – внезапной смерти постельничего Наумова. Годунов занял вакантный пост главы Постельного приказа в то время, когда первые стра­ницы опричной истории были уже заполнены.

Теперь ободренные уступками царя бояре требовали полной отмены опричнины. Верхи феодального сословия выражали недовольство. Трон зашатался. Иван тщетно искал примирения с земщиной. И тут испуганные вожди опричнины впервые прибегли к массовым казням. Волна террора вынесла на поверхность таких авантюристов, как Малюта Скуратов и Василий Грязной. Дела об измене множились изо дня в день. В страхе перед боярской кра­молой Иван то помышлял об уходе в монастырь, то готовился бежать вместе с семьей в Англию. Но между тем не забывал и о Пыточном дворе.

Скуратов инспирировал чудовищный новгородский процесс, окончательно расчистивший ему путь к власти. Последними жертвами опричнины стали ее собственные творцы. Погибли боярин Басманов, оружничий Вяземский, ясельничий Зайцев. Среди высших дворцовых чинов уцелел один постельничий Годунов. Как посчастливилось ему избежать общей участи? Ссылка на личные взаимо­отношения со Скуратовым не прояснит вопроса, ибо сами эти отношения развивались в рамках определенных учреждений. Союз Скуратова и Годунова возник под кры­шей Постельного приказа.

Как особое учреждение Постельный приказ сложился при Алексее Адашеве, реформировавшем весь аппарат государственного управления. В то время его главой был Игнатий Вешняков, ближайший друг и сподвижник Адашева. С давних пор постельничие ведали «царской по­стелью», т. е. царским гардеробом. Им подчинялись мно­гочисленные дворцовые мастерские, в которых трудились портные, скорняки, колпачники, «чеботники» и другие ис­кусные мастера. Постельный приказ пекся не только о бытовых, но и о духовных нуждах царской семьи. Его штаты включали несколько десятков голосистых певчих, составлявших придворную капеллу.

Ко времени введения опричнины Постельное ведом­ство чрезвычайно разрослось. За его высшими служителя­ми числилось более 5 тыс. четвертей поместной земли. Через руки постельничего проходили крупные денежные суммы. На одно лишь жалованье служителям и мастерам приказ тратил до тысячи рублей в год.

Постельничим мог быть лишь расторопный и вездесу­щий человек, способный обставить жизнь царской семьи с неслыханной роскошью. Дмитрий Годунов вполне под­ходил для такой роли. Царь Иван дорожил домашними удобствами и не мог обойтись без его услуг. Постельный приказ заботился о быте и одновременно о повседневной безопасности первой семьи государства. В годы опрични­ны эта последняя функция приобрела особое значение (Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. Л., 1975, с. 11). Согласно «штатному расписанию» 1573 г., постельничему подчинялись постельные, комнатные, столовые и водоч­ные сторожа, дворцовые истопники и прочая прислуга. В дворцовую стражу принимали лишь самых надежных и проверенных людей. Постельный приказ отвечал за ох­рану царских покоев в ночное время. С вечера постельни­чий лично обходил внутренние дворцовые караулы, после чего укладывался с царем «в одном покою вместе» (Исторический архив, т. IV. М.-Л., 1949, с. 30-37; ср.: Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906, с. 294).

В обычное время начальник внутренней дворцовой стражи был незаметной фигурой. В обстановке заговоров и казней он естественно вошел в круг близких советников царя. Можно ли удивляться тому, что Малюта Скуратов искал дружбы и покровительства влиятельного постель­ничего? Руководствуясь политическим расчетом, Скуратов выдал дочь за племянника Дмитрия Годунова. Так Бо­рис оказался зятем всесильного шефа опричников.

Царь во всем полагался на советы своих новых любим­цев. По их наущению он казнил бояр, по их подсказке устраивал свою семейную жизнь. В 1571 г. в Александров­скую слободу свезли полторы тысячи невест. Грозный го­товился к очередному браку. Заодно он решил женить на­следника-сына и некоторых из своих опричных придвор­ных. Третьей женой Ивана стала Марфа Собакина. Выбор казался необъяснимым. На смотринах не было недостатка в красоте и здоровье, между тем как Собакина сохла на глазах. Новобрачную едва ли не из-под венца снесли на кладбище.

Кому же понадобился столь несчастливый брак? Ответ на этот вопрос подсказывают свадебные росписи. Свахами Марфы Собакиной были жена Малюты и его дочь Мария Годунова. Скуратов и его зять подвизались в роли дружек царской невесты.

Скуратовы и Годуновы старались любой ценой породниться с царской семьей. С Марфой им не повезло, зато удалось женить наследника на Евдокии Сабуровой. Сабу­ровы и Годуновы принадлежали к одному роду.

В. О. Ключевский писал некогда, что Борис Годунов не запятнал себя службой в опричнине и не уронил себя в глазах общества. Но это не совсем верно. На самом деле Борис надел опричный кафтан, едва достигнув совершен­нолетия. На службе в ведомстве дяди он вскоре же полу­чил свой первый придворный чин. В качестве стряпчего Борис исполнял при дворе камергерские обязанности. В росписи придворных чинов об этих обязанностях гово­рилось следующее:

«Как государь розбирается и убирает­ся, повинны [стряпчие] с постельничим платейцо у госу­даря принимать и подавть».

В ночное время стряпчие «дежурили» па Постельном крыльце Кремлевского дворца.

Будучи на опричной службе, Борис Годунов стал сви­детелем многих бурных событий. Судилища и казни на глазах юного стряпчего перемежались разгульными пи­рами и монашескими бдениями.

Тревожное опричное время мало благоприятствовало образованию Бориса. Младшие современники считали его вовсе неграмотным. Знаменитый дьяк Иван Тимофеев писал, что Борис от рождения и до смерти не проходил по «стезе буквенного учения» и «первый таков царь не книгочий нам бысть» (Временник Ивана Тимофеева. М.- Л., 1951, с. 56). Иноземцы с полной категорично­стью заявляли, что Борис не умел ни читать, ни писать (Чтения в Обществе истории и древностей истории, 1911, кн. 3, с. 28).

Однако современники допустили ошибку. Борис вос­питывался в семье, не чуждой просвещению. На склоне лет Дмитрий Иванович охотно дарил монастырям книги из собственной библиотеки. Благодетель-дядя своевремен­но позаботился о том, чтобы обучить грамоте не только племянника Бориса, но и племянницу Ирину. Примерно в 20 лет Борис удостоверил подписью документ о пожерт­вовании родовой вотчины в костромской Ипатьевский мо­настырь (Там же, 1897, кн. 1, с, 6-7). Молодой опричник писал аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Взойдя на трон, Борис навсегда отложил перо. Не стоит думать, что он разучился писать. Новый государь не желал нарушать вековую тра­дицию, воспрещавшую коронованным особам пользоваться пером и чернилами.

Как бы то ни было, но в юности Борис получил лишь начатки толкования. Современники не могли простить ему плохого знания Священного писания. Церковные кни­ги оставались неотъемлемой составной частью любой программы обучения на Руси. Так что по меркам XVI в. Годунов был малообразованым человеком.

Придворная интрига вела Годуновых от успеха к успе­ху, но они не испытывали уверенности. Кругом летели го­ловы, и дядя с племянником, которым суждено было прожить долгую жизнь, предусмотрительно проявили заботу об устроении души, пожертвовав деньги и землю в родовой монастырь. Родство с царем, на которое Годуновы возлагали большие надежды, не принесло ожидаемых выгод. Евдокия Сабурова прожила с наследником менее года, после чего свекор отослал ее в монастырь. Нить, свя­зывавшая Сабуровых и Годуновых с царской семьей, оборвалась. Несколько месяцев спустя шведская пуля настиг­ла Малюту Скуратова под стенами небольшой крепости в Ливонии. Борис лишился тестя, чья поддержка могла бы обеспечить ему стремительную карьеру.

С отменой опричнины и смертью Малюты жизнь двора претерпела большие перемены. Годуновы готовились к худшему, но им и на этот раз удалось удержаться на по­верхности. Они проявляли редкую настойчивость в дости­жении раз поставленной цели. Не сумев сохранить род­ства с царевичем Иваном, они решили утвердиться при дворе его младшего брата – царевича Федора. Вступая в пятый брак, царь Иван объявил, что намерен женить млад­шего сына. Дмитрий Годунов поспешил взять дело в свои руки и сосватал царевичу свою племянницу Ирину Году­нову. В облике Федора явственно проглядывала печать вырождения. Его хилое тело венчала непропорционально маленькая голова. Это был умственно неполноценный че­ловек, казавшийся на редкость нежизнеспособным. Но все эти пороки не имели большого значения в глазах постельничего и его племянника.

Опричная армия была частично распущена, частично реорганизована. Преемником опричнины стал «двор». «Дворовую» думу возглавили боярин Василий Умной-Колычев и окольничий князь Борис Тулупов. В состав «дворового» корпуса вошли избранные опричники, прошедшие многократные чистки. В связи с переходом на «дворовую» службу Дмитрий Годунов получил повышение. Царь по­жаловал ему думный чин окольничего.

Новое правительство пыталось умиротворить государ­ство, потрясенное опричным террором. Но оно не успело выполнить свою задачу и распалось под влиянием внут­ренних разногласий. Бояре Колычевы оказались втянутыми в острый местнический конфликт с Годуновыми и Сабуровыми. Дмитрий Годунов затеял тяжбу с Василием Умным-Колычевым, а Богдан Сабуров добился того, что боярин Федор Умной-Колычев был выдан ему головой. Годуновы не успокоились, пока не уничтожили своих про­тивников. Одержимый подозрениями царь Иван приказал казнить своих самых доверенных советников – Василия Умнова и Бориса Тулупова. Первое послеопричное прави­тельство пало.

Переворот принес Борису Годунову прямые выгоды. За некое «бесчестье» он получил вотчину казненного Тулупова. Мы никогда не узнаем, какому оскорблению под­вергся Годунов. Но его обидчик полностью оплатил счет, угодив на кол. Со временем Борис постарался избавиться от неправедно нажитого имения. Едва Грозный умер, как он, с благословения Федора, передал тулуповскую вотчи­ну в монастырь. Годунов наказал монахам молиться за погубленных бояр братьев Колычевых, Бориса Тулупова и его мать (княгиня Анна Тулупова погибла вместе с сы­ном) (Центральный государственный архив древних актов, ф. 181, № 141, л. 91).Борис сделал благочестивое дело, но не было ли в его жесте признания своей вины? В характере Бориса не было ни жестокости, ни склонности к кровопролитию, но он уже начал свое восхождение к вершинам власти…

Царь Иван, разгромив мнимый заговор в «дворовой» думе, занялся организацией новой опричнины, получившей наименование «удела». Он фиктивно передал власть в государстве крещеному татарскому хану Симеону Бекбулатовичу, объявленному «великим князем всея Руси», а себе оставил титул «удельного» князя Московского. Не желая брать на службу старое опричное дворянство, Иван включил в «удел» города Псков, Ростов и Ржеву. Эти земли никогда не были опричными. Местные дворяне, слу­жившие до того в земщине, вошли в «удельную» армию. С помощью новых преторианцев «удельный» владыка раз­громил второй новгородский заговор. Жертвами царской подозрительности стали на этот раз бывший сподвижник опричных властей в Новгороде архиепископ Леонид, игумен опричного Симонова монастыря, старые опричные бояре Бутурлины и Борисовы. Казни в «уделе» довершили дело, начатое Малютой Скуратовым. Погибли почти все уцелевшие члены старого опричного руководства. Лишь Дмитрий Годунов и некоторые думные дворяне благопо­лучно пережили новую чистку. «Удильную» думу Грозно­го возглавили Афанасий Нагой, не служивший в опрични­не, и Богдан Вельский, игравший в опричнине скромную роль. Отмена «удела» не повлекла за собой нового «перебо­ра людишек». До последних дней жизни Грозного ключе­вые посты в правительстве занимали бывшие правители «удела» Польские, Нагие да Годуновы.

«Двор» так и не был распущен, но кровавые казни в Москве прекратились. После гибели царевича Ивана Гроз­ный пожертвовал монастырям колоссальные суммы на помин души нарубленных им людей. «Прощение» опальных стало гарантией того, что опалы и гонения на бояр не повторятся. Другой гарантией стал царский указ, грозивший холопам жестокими карами на ложные доносы. Смерть ждала всякого, кто попытался бы необоснованно обвинить бояр в государственной измене.

Под конец жизни царь почти вовсе перестал пополнять обе думы боярами. Исключение было сделано для одних Годуновых. Бывший вяземский помещик Дмитрий Годунов удостоился боярского чина. Его многолетняя служба в составе опричнины, «двора» и «удела» получила выс­шую оценку. За 30-летним Борисом Годуновым не числилось никаких государственных заслуг, но и его царь возвел в боярское достоинство. Даже родня Бориса, Степан Годунов, стал окольничим.

Успехи Годуновых выглядели исключительными, но будущее по-прежнему внушало им немало тревог. В годы опричнины царь Иван объявил наследником старшего сына Ивана и отказал ему по завещанию большую часть государства. Но он не желал обделить младшего сына Фе­дора и распорядился дать ему удельное княжество, по размерам превосходившее многие европейские государ­ства и включавшее древние города Суздаль, Ярославль и Кострому со многими волостями и селами. Удельные князья были крамольниками по самому своему положению. Московская история почти не знала случаев их ненасиль­ственной смерти, особенно при смене лиц на троне. Царя тревожила мысль о возможном соперничестве сыновей, но он надеялся, что благоразумие и ловкость Годуновых по­могут предотвратить распри в царской семье после образования удельного княжества Федора.

Царь постоянно возлагал на Годуновых заботу о млад­шем сыне. Отправляясь в военные походы, он оставлял Федора в безопасном месте под их присмотром. Положе­ние Бориса было весьма почетным, но оно ограничивало поле его деятельности стонами дворца. Когда одни его сверстники служили в приказных и дипломатических ве­домствах, а другие обороняли крепости от врагов, Борис усердно постигал тайны дворцовых интриг.

В конце Ливонской войны в царской семье произошли события, круто изменившие судьбу Годуновых. В ноябре 1581 г. царь поссорился со старшим сыном и в припадке гнева избил его заодно с беременной женой, у которой случился выкидыш. От страшного нервного потрясения и побоев царевич Иван слег и вскоре умер.

Смерть старшего брата открыла перед Федором путь к трону. Окружению Федора эта смерть была исключитель­но выгодна, Случись все позже, молва непременно обви­нила бы Бориса и в этой трагической случайности. Но Го­дунов не успел еще навлечь на себя ненависть бояр, и на первый раз клевета миновала его. Более того, поздние ле­генды выставили поведение Бориса в выгодном для него свете. Царский любимец будто бы пытался заступиться за наследника перед отцом, за что был жестоко избит и тяжко заболел.

Источник, сохранивший эту легенду, не отличается достоверностью. Однако факт остается фактом. Трагедия в царской семье испортила отношения между Грозным и его любимцем. На то были свои причины. Пока царевич Иван был жив, отца не слишком волновали семейные дела Федора. В течение многих лет у Федора не было детей. Бездетность будущего удельного князя отвечала высшим государственным интересам. Когда Федор стал наследни­ком престола, положение изменилось. Сохранение его бра­ка с Ириной Годуновой неизбежно обрекало династию на исчезновение. «Бесплодие» Ирины давало царю удобный предлог для развода сына. Борис Годунов всеми силами противился этому. Развод грозил разрушить всю его карь­еру. Строптивость любимца вызвала гнев Ивана.

Надломленный горем, царь не осмелился поступить с младшим сыном так же круто, как со старшим. А уговоры не помогали. Царевич и слышать не желал о разлуке с женой. Годунова далеко превосходила мужа по уму и была гораздо практичнее его. За многие годы замужества она приобрела над Федором большую власть. Но Иван все же нашел способ выразить отрицательное отношение к браку Федора с Годуновой. Не питая иллюзий насчет способности Федора к управлению, Грозный поступил так, как поступали московские князья, оставляя трон малолет­ним наследникам. Он вверил сына и его семью попечению думных людей, имена которых назвал в своем завещании. Считают обычно, что во главе опекунского совета царь поставил Бориса Годунова. Критический разбор источни­ков обнаруживает ошибочность этого мнения.

Через несколько месяцев после кончины Грозного его лейб-медик послал в Польшу сообщение о том, что царь назначил четырех регентов (Никиту Романова-Юрьева, Ивана Мстиславского и др.). Очевидец московских собы­тий англичанин Горсей в одном случае упомянул о че­тырех боярах, в другом о пятерых. Горсей деятельно ин­триговал в пользу Бориса, и это нередко побуждало его фальсифицировать, известные ему факты. По утвержде­нию Горсея, главным правителем Иван IV сделал Бориса Годунова, а в помощники ему определил Ивана Мстислав­ского, Ивана Шуйского, Никиту Романова и Богдана Бельского. Но кто-то из названных лиц в действительно­сти не фигурировал в царском завещании. Осведомленный московский писатель, автор «Иного сказания», упоминает в качестве правителей Шуйского, Мстиславского и Рома­нова. Принадлежность их к регентскому совету в самом деле не вызывает сомнения. Следовательно, из списка регентов надо исключить либо Бельского, либо Годунова. Разрешить сомнения помогает записка австрийского по­сла Николая Варкоча. Австрийский двор поручил ему лю­бым способом ознакомиться с завещанием Грозного. По­сол сумел получить требуемые сведения.

«Покойный великий князь Иван Васильевич,- писал Варкоч,- перед своей кончиной составил духовное завещание, в котором он назначил некоторых господ своими душеприказчиками и исполнителями своей воли. Но в означенном завещании он ни словом не упомянул Бориса Федоровича Годунова, родного брата нынешней великой княгини, и не назначил ему никакой должности, что того очень задело в душе» (Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien), Russland I, Fasz. 3, fol. 62-64).

Обстоятельства властно принудили Грозного ввести в регентский совет представителей знати, с которой он тщетно боролся всю жизнь. Из четырех регентов двое – удельный князь Иван Мстиславский и боярин князь Иван Шуйский – принадлежали к самым аристократическим фамилиям России. Мстиславский был человеком бесцвет­ным. Зато Шуйский был личностью незаурядной, а о его военных заслугах знала вся страна. Героическая оборона Пскова спасла Россию от вражеского нашествия и полного разгрома в конце Ливонской войны. Шуйский был героем псковской обороны. Регент Никита Романов-Юрьев доводился дядей царю Федору и также представ­лял верхи правящего боярства. И только один Вельский был худородным деятелем опричной формации. Такие любимцы Грозного, как Нагой и Годуновы, остались не у дел. Первый казался опасен своими тайными помыслами о приобретении короны для внучатого племянника царе­вича Дмитрия. Годуновы несомненно воспрепятствовали бы разводу Федора с бездетной Ириной.

Завещание Грозного нанесло смертельный удар честолюбивым замыслам Годуновых. В качестве ближайших родственников Федора они готовились теперь забрать бразды правления в свои руки. Чтобы достичь власти, оставалось сделать один шаг. Именно в этот момент на их пути возникла непреодолимая преграда, воздвигнутая во­лей царя Ивана,- регентский совет. При жизни Грозного его воля оказывала на события решающее влияние. Но с его смертью все переменилось.

Глава 2 ПОРА ИСПЫТАНИЙ

В марте 1584 г. царь Иван IV скончался. Опасаясь волне­ний, правительство пыталось скрыть правду от народа и объявило, будто есть еще надежда на выздоровление го­сударя. Тем временем регент Богдан Вельский и руково­дители «дворовой» думы приказали запереть на засов все ворота Кремля, расставить стрельцов на стенах и приго­товить пушки к стрельбе.

Несмотря на старания властей, весть о смерти царя все-таки распространилась по городу и вызвала волнение в народе. Страх перед назревавшим восстанием побудил бояр поспешить с решением вопроса о преемнике Грозно­го. Глубокой ночью они принесли присягу наследнику – царевичу Федору.

Известный исследователь Смуты С. Ф. Платонов пола­гал, что вспыхнувшая после смерти Ивана IV борьба све­лась к придворным ссорам, к столкновениям между цар­ской родней из-за дворцового влияния. Следуя фактам, можно заключить, что борьба сконцентрировалась вокруг значительно более важного вопроса, нежели дворцовое влияние. Таким вопросом был вопрос о политическом на­следии Грозного.

Двойник опричнины – «двор», служивший опорой репрессивного режима, несмотря на многочисленные реорганизации, продолжал существовать. Земщина требовала немедленного его роспуска и возврата к доопричным методам управления, но, поскольку стражу в Кремле несла «дворовая» охрана, Богдану Бельскому удавалось до поры до времени контролировать положение. Однако он сразу же столкнулся с неповиновением знати, которая попыта­лась пустить в ход местнический таран, чтобы положить конец засилью «дворовых» людей.

Земский казначей Петр Головин попробовал «переси­деть» самого Бельского. Местническое положение любого дворянина определялось прежде всего знатностью его фа­милии и служебным продвижением предков, а лишь затем личными способностями. Бельский происходил из «неродословной» семьи и не мог тягаться со знатным казна­чеем. На стороне Головина выступили опекуны Мстиславский, Романов и все земские бояре. За Бельского вступи­лись лишь Годуновы да худородные дьяки Щелкаловы. Препирательства едва не привели к кровопролитию. Собравшиеся во дворце земские дворяне набросились на Бельского с таким остервенением, что тот вынужден был укрыться в царских покоях.

Выступление земской оппозиции побудило Бельского прибегнуть к крайним мерам в отчаянной попытке силой подавить назревавшую в земщине крамолу. Вызвав в Кремль стрелецкие сотни из состава «двора», регент тай­но обещал им «великое жалованье» и привилегии, какими они пользовались при Грозном, убеждал не бояться бояр и слушаться только его приказов. Склонив на свою сторо­ну стрельцов, Бельский велел затворить Кремль и попы­тался уговорить Федора, чтобы тот сохранил «двор» и опричнину (Scriptores rerum polonicarum, t. VIII. Cracoviae, 1885, p. 174).

Между тем бояре-опекуны, разъехавшиеся на обед, узнали о происшедшем. Никита Романов и Иван Мстиславский поспешили в Кремль с большой толпой вооруженных дворян и холопов. Стрельцы отказались открыть ворота опекунам, но затем впустили их через калитку од­них, без свиты. Боярская дворня попыталась проложить дорогу силой. На шум отовсюду стал сбегаться народ. Стрельцы схватились за оружие.

В случае успеха Бельский мог ликвидировать регентский совет и править от имени Федора единолично, опираясь на военную силу. Над Кремлем повеяло новой опричниной. Но Бельский и его приверженцы не учли од­ного важного фактора. Таким фактором был народ. Стыч­ка у кремлевских ворот послужила толчком к восстанию. «Народ всколебался весь без числа со всяким оружием» (Материалы по истории СССР (XV-XVII вв.), вып. 2. М -Л.,1995, с. 87). Захватив пушки, стоявшие на Красной площади, восстав­шие повернули их в сторону Фроловских ворот. Стрельцы попытались рассеять толпу и дали несколько залпов. Во время перестрелки было убито около 20 и ранено почти 100 человек. События приобрели дурной оборот, и царь выслал на площадь бояр для переговоров. Народ столь ре­шительно требовал выдачи на расправу Бельского, олицетворявшего ненавистный всем жесткий правительственный курс, что царю Федору и его окружению пришлось пожертвовать правителем. Земские бояре объявили народу о ссылке Бельского, после чего волнения в столице постепенно улеглись. Отставка временщика радикально изменила обстановку.

Народное выступление покончило с попыткой возврата к опричнине и привело к падению «дворового» руководства. Три недели спустя в Кремле открылся собор, и земщина впервые получила возможность высказать свое мнение по поводу происходящего. Участники собора знали, что Федор был фактически не способен к самостоятель­ному правлению. Тем не менее они одобрили его кандидатуру и, таким образом, заявили о поддержке боярского правительства, пришедшего к власти после ссылки Бельского. Любопытно, что современники восприняли решение собора как избрание Федора на царство.

31 мая 1584 г. столица торжественно отпраздновала коронацию нового царя. После службы в семейном Благовещенском соборе Федор и его свита отправились в Архангельский собор, оттуда в Успенский. Дорогу от дворца к соборам устилали дорогие ткани. Вдоль пути следования процессии сплошной стеной стояли дворяне в «золотых платьях».

Федора короновали по чину венчания византийских императоров. Долгая церемония утомила его. Не дождавшись окончания коронации, он передал шапку Мономаха боярину князю Мстиславскому, а тяжелое золотое яблоко («державу») – Борису Годунову. Этот ничтожный эпизод потряс присутствовавших.

Федор Иванович мало чем походил на отца. По словам очевидцев, последний государь из династии Калиты отли­чался болезненностью, слабым телосложением, походка у него была нетвердая, на лице, поражавшем своей бледностью, постоянно бродила улыбка.

Царь «прост и слабо­умен…- отмстил английский посол Флетчер,- мало способен к делам политическим и до крайности суеверен» (Флетчер Д. О государстве Русском. СПб., 1906, с. 152-153).

По отзыву папского нунция Поссевино, умственное ни­чтожество Федора граничило с идиотизмом, почти с безу­мием. Наследник Грозного был не способен управлять государством. Его никогда не готовили к этой роли. Даже исполнение внешних ритуалов и придворных церемоний казалось ему непосильным.

Дела тяготили Федора, и он искал спасений в религии, каждый день подолгу молился, нередко сам трезвонил на колокольне, раз в неделю отправлялся на богомолье в ближние монастыри. Русские писатели Смутного времени, идеализировавшие последнего законного самодержца, придавали Федору, по меткому замечанию В. О. Ключев­ского, привычный и любимый облик: в их глазах он был блаженным на престоле. Некоторые восторженные апологеты Федора приписывали ему пророческий дар, хотя и не очень заметный для плохо осведомленных людей.

Русские авторы, охотно отмечавшие удивительное благочестие царя, избегали говорить о его пристрастии к диким забавам и кровавым потехам. Федор упивался зрели­щем кулачного, и в особенности медвежьего, боя. На его глинах вооруженный рогатиной охотник отбивался как мог от медведя в круге, обнесенном стеной, из которого некуда было бежать. Потеха редко обходилась без крови.

Среди знати Федор не пользовался популярностью. Его не боялись и не уважали. Русские на своем языке называют его дураком, говорил о Федоре шведский король.

События, происшедшие в Москве после смерти Гроз­ного, показали, что опричнина лишь ослабила влияние боярской аристократии, но не сломила ее могущества. При безвольном и ничтожном преемнике Грозного звать вновь подняла голову. Как только с политического горизонта исчезла зловещая фигура Бельского, бояре окончательно перестали скрывать свои подлинные чувства по поводу смер­ти царя Ивана. Наблюдатель тонкий и вдумчивый, дьяк Иван Тимофеев очень точно передал атмосферу, воцарив­шуюся в Кремле в начале правления Федора.

«Бояре,- писал он, – долго не могли поверить, что царя Ивана нет более в живых, когда же они поняли, что это не во сне, а действительно случилось, через малое время многие из первых благородных вельмож, чьи пути были сомнитель­ны, помазав благоухающим миром свои седины, с гор­достью оделись великолепно и, как молодые, начали по­ступать по своей воле; как орлы, они с этим обновлением и временной переменой вновь переживали свою юность и, пренебрегая оставшимся после царя сыном Федором, счи­тали, как будто и нет его…» (Временник Ивана Тимофеева, с. 178).

К концу жизни Грозного в его думе осталось не слиш­ком много бояр. Их основательно потеснили неродовитые любимцы царя. При Федоре знать ринулась туда толпой.

Численность боярской курии почти сразу удвоилась. Зато курия думных дворян оказалась фактически разогнанной. Афанасий Нагой и Богдан Вельский отправились в ссыл­ку, Михаил Безнин – в монастырь, Василий Зюзин и Баим Воейков лишились думных чинов.

Московские события едва не увлекли в пропасть и Го­дуновых. Восставший народ требовал их удаления из сто­лицы. Борису пришлось познать унижение. Однако он не только уцелел, но и использовал новую ситуацию, чтобы преодолеть еще один крутой подъем на пути к власти. В дни коронации Федор возвел шурина в чин конюшего.

Некогда царь Иван упразднил этот чин, казнив послед­него конюшего. Боярские правители восстановили долж­ность, которую издавна занимали представители несколь­ких знатнейших фамилий. Вопрос о назначении нового конюшего вызвал острую борьбу в верхах. Борису недо­ставало знатности, чтобы занять высокий пост. Но в ко­нечном счете чином конюшего распоряжались те, кто ре­ально возглавлял правительство. Назначение на пост ко­нюшего, проведенное вопреки ясно выраженной воле Гроз­ного, ввело Годунова в круг правителей государства.

Успех Бориса нельзя объяснить одним лишь родством с царской семьей. В неустойчивой обстановке первых дней царствования влияние Федора на дела управления было ничтожным. 32-летнему Борису помогла прежде всего его политическая изворотливость. Годунов поспешил отвер­нуться от покровителя, сподвижника и свояка Бельского, как только понял, что дело того проиграно. Более важное значение имело для него покровительство земских бояр.

Ко времени коронации наибольшую силу обрел круг лиц, осуществлявших при Грозном управление земщиной. Во главе его стояли дядя царя, регент Никита Романов, и дьяк Андрей Щелкалов. Английский посол Иероним Боус называл их самыми влиятельными в Москве людьми. Од­нако власть боярского правительства казалась непрочной. Достигший преклонного возраста Романов тяжело болел, и никто не сомневался в его близкой кончине.

Писатели Смутного времени утверждали, будто Рома­нов, пораженный недугом, сам искал дружбы Годунова и вверил ему своих совсем еще молодых сыновей. Очевидец тех событий троицкий монах Авраамий Палицын свидетельствовал, что Годунов обещал регенту «соблюсти» его семью (Сказания Авраамия Палицына. М.- Л., 1955, с. 104).Автор «Сказания о Филарете Романове», исполь­зовавший семейные предания Романовых, авторитетно подтвердил его слова. Согласно «Сказанию», Борис про­являл любовь к детям Романова и дал страшную клятву, что всегда будет почитать их за братьев (Дополнение к Актам историческим, т. II. СПб., 1846, с. 194). Современники повествовали об этом эпизоде в излишне сентиментальных выражениях. В действительности союз Романовых и Году­новых был вызван к жизни трезвым политическим расче­том. Знатностью Романовы далеко превосходили Годуно­вых, но в глазах Рюриковичей Шуйских и гедиминовичей Мстиславских они выглядели все же достаточно худород­ными. Аристократическая реакция грозила покончить с высоким положением этой семьи. Неудивительно, что Ро­манову пришлось искать поддержки у «дворовых» бояр Годуновых. Родня Федора должна была объединиться пе­ред лицом общей опасности. Капитан Яков Маржарет, служивший при Борисе телохранителем, определенно утверждал, что боярина Годунова избрали в правитель­ство после того, как разнеслась молва о намерении низло­жить слабоумного Федора (Сказания современников о Дмитрии Самозванце, т. III. СПб., 1832, с. 256).

Заботы нового правительственного кружка сосредото­чились на том, чтобы закрепить за Федором власть и при­влечь на его сторону земскую знать. Одной из самых важ­ных мер в этом направлении явилась общая амнистия по случаю коронации Федора. В результате многих князей и бояр знатного рода, находившихся в опале при прежнем царе, даже тех, которые просидели в тюрьмах 20 лет, т. е. оказались за решеткой при учреждении опричнины, осво­бодили и вернули им обратно поместья. Все заключенные получили прощение.

Земская Боярская дума добилась известных гарантий по поводу произвольных опал и казней. Вновь изданные распоряжения воспрещали судьям подвергать дворян на­казанию без достаточного доказательства вины даже при наличии самых тяжких преступлений, которые могли по­влечь за собой смертную казнь.

По словам очевидцев, новые власти сместили админи­страцию, назначенную Грозным.

«По всему государству,- писал Джером Горсей,- были сменены неправосудные чи­новники, судьи, воеводы и наместники и на их должности назначены были более честные люди, которым поведено под страхом строгого наказания прекратить лихоимство и взяточничество, существовавшее при прежнем царе, и отправлять правосудие без лицеприятия, а дабы это могло быть исполнено, им увеличили их поместья и годовые оклады» (Чтения в Обществе истории и древностей российских, 1907, кн. 2, с. 52-53).

Трудно сказать, насколько эффективными оказались правительственные прокламации относительно взя­ток и злоупотреблений приказных судей. Несомненно, од­нако, что бояре и судьи добились для себя немалых выгод. Чтобы они лучше исполняли должностные обязанности, им увеличили поместья и жалованье.

Джером Горсей описал нововведения по свежим сле­дам. Но в его рассказах не все заслуживает доверия. Записка Горсея, посвященная коронации Федора, носит от­кровенно апологетический характер. Будучи доверенным лицом Бориса Годунова, Горсей пытался отнести новше­ства всецело за счет мудрости царицы Ирины и ее брата. Между тем многие признаки указывали на то, что влия­ние Годуновых на дела еще носило ограниченный характер. Осуществление же нового курса в значительной мере было связано с деятельностью земского боярского правитель­ства. Повсеместно проведенная смена администрации име­ла отчетливую цель – оттеснение от руководства бывших опричников и «дворовых» чиновников.

Новое правительство с первых же шагов столкнулось с немалыми финансовыми затруднениями. По традиции царь, взойдя на престол, раздал крупные суммы денег дворянству по случаю своей коронации. Немалый ущерб нанесло казне хозяйничанье опекунов. Но причины воз­никших трудностей коренились все же не в этом. Вместе с разоренной страной боярское правительство получило в наследство от Грозного полностью расстроенные финан­сы. Приступив к упорядочению финансовой системы, оно должно было считаться с реальным положением дел.

Важнейшим фактором формирования политики стали народные движения. Некоторые исследователи (напри­мер, П. П. Смирнов) полагали, что возбудителями их были бояре, боровшиеся за власть, другие (С. В. Бахрушин) – движущей силой восстаний считали городские низы, под­нявшиеся на антифеодальную борьбу.

Факты заставляют признать, что наряду с городскими низами и купечеством против правительства с оружием в руках выступали дворяне. Именно они подали сигнал к восстанию, вспыхнувшему сразу после смерти Грозного. Молодой сын боярский, повествует летописец, проскакал тогда по столичным улицам, вопя во весь голос «в народе, что бояр Годуновы побивают». Когда сбежавшаяся ото­всюду толпа осадила Кремль, рассказывает другой лето­писец, «дети боярские многие на конех из луков на город стреляли». В мятеже участвовали «ратные московские люди», пришедшие «с великою силою и со оружием к го­роду». Среди мятежников оказались не только рядовые служилые люди, но и знатные земские дворяне из про­винции. В ходе расследования выяснилось, что «заводчи­ками» мятежа были «большие» рязанские дворяне Ляпу­новы (из этой семьи вышли знаменитые деятели Смуты) и Кикины, а также «иных городов дети боярские».

После выступления посада и вооруженных дворян про­тивиться боярское правительство уже не могло. 20 июля 1584 г. дума утвердила закон об отмене податных приви­легий крупных землевладельцев, так называемых тарха­нов. Князья церкви и крупные землевладельцы лиша­лись льгот и должны были платить подати наравне со всеми землевладельцами. Правительство старалось таким путем ослабить экономический кризис и завоевать симпа­тии разоренного мелкого дворянства. Издавая закон об отмене податных привилегий светской и духовной знати, власти особо подчеркивали, что вводят эту меру на неопределенное время «для воинского чину оскудения», «покаместа земля поустроитца и помочь во всем учинитца царским осмотрением». Политика более равномерного обложения отвечала интересам оскудевшего «воинского чи­на». Но наибольшие выгоды из этой политики извлекло все же не дворянство, их извлекла казна.

Покушение на боярские привилегии вызвало негодова­ние знати. Борьба в думе приобрела драматический характер. Ненадолго до обсуждения там вопроса о тарханах польский посол писал из Москвы, что разногласиям и по­стоянным междоусобиям у московитов нет конца:

«…Вот и сегодня я слышал, что между ними возникли большие споры, которые едва ли не вылились во взаимное убийство и пролитие крови» (Historia Russia monumenta, t. II. СПб., 1841, с. 2-3).

Власти ждали нового мятежа. Опас­ность усилилась с наступлением весны 1584 г., когда в Москве участились пожары. По словам очевидцев, цар­скую столицу наводнили разбойники, повинные в поджо­гах. Летом московские власти в страхе перед народом фак­тически перевели город на осадное положение. В Кремле вооруженными патрулями командовал князь Иван Туренин, родня Годуновых. На окраинах распоряжался воевода Иван Крюк-Колычев, приверженец Шуйских.

Царь Иван не слишком удачно выбрал опекунов для сына. При жизни он умел добиться от них послушания. Устранение Бельского не погасило распрей внутри опе­кунского совета. Польские послы писали из Москвы, что московские правители очень часто препираются в присут­ствии Федора без всякого уважения к нему. Разногласия внутри боярского правительства вспыхнули с новой силой после того, как оно лишилось самого авторитетного из сво­их руководителей. Никиту Романова хватил удар, надолго приковавший его к постели. Партия Мстиславского и Шуйского смогла значительно усилить свои позиции.

Соперничавшие группировки не столковались ни по внутренним, ни по внешним вопросам. Объектом их острого политического соперничества стало центральное финансовое ведомство – Казенный приказ.

Обычно царской казной ведали два лица, контролировавшие друг друга. Опираясь на поддержку бояр, главный казначей Петр Головин добился того, что вторым казна­чеем был назначен его родственник Владимир Головин. Более века Головины из поколения в поколение служили главными финансистами при московских государях. Но никогда они не распоряжались государственной казной так бесконтрольно, как при Федоре. Казенный приказ оказался вотчиной сторонников Мстиславского и Шуй­ского.

Благодаря своим личным качествам Петр Головин стал одним из подлинных вождей Боярской думы. Человек большой храбрости, он не побоялся бросить вызов Богда­ну Бельскому и добился отставки могущественного вре­менщика. Боярское руководство оценило его заслуги. При коронации Федора он нес перед царем шапку Мономаха. Располагая поддержкой регентов Мстиславского и Шуй­ского, главный казначей открыто добивался изгнания бывших опричников из правительства. С Годуновым он обращался дерзко и неуважительно. Семья Головиных об­ладала большими местническими преимуществами перед родом Годуновых. Выиграв местнический спор с Бель­ским, знатный казначей лишь ждал случая, чтобы посчи­таться с его свояком. Интрига боярской партии встрево­жила Бориса, и он решил нанести упреждающий удар. По его настоянию дума постановила провести ревизию казны. Проверка наличности обнаружила столь большие хищения, что боярский суд вынужден был приговорить Головина к смерти.

Борис имел возможность физически уничтожить сво­его врага, но он понимал, что кровавая расправа не прине­сет ему популярности. В конце концов Годунов удоволь­ствовался церемонией казни. Осужденного возвели на Лобное место и передали в руки палача, который сорвал с жертвы одежду и занес топор над головой. Казнь была отменена в самый последний момент. Головину объявили помилование и сослали в Казанский край. Стеречь опаль­ного поручили Ивану Воейкову, бывшему опричнику и любимцу Бориса. (Когда в тюрьме казначей умер, рас­пространились слухи, будто его тайно умертвили по при­казу правителя.)

Второго казначея, Владимира Головина, изгнали со службы, лишили чинов и имущества и отправили в ссылку. Брат Петра, Михаил Головин, бежал в Польшу. Году­нов добился того, что главою Казенного приказа стал быв­ший опричник Деменша Черемисинов.

Суд над Головиными ослабил боярскую партию, чем немедленно воспользовались сторонники партии Романо­ва. Раздор между Никитой Романовым и Мстиславским привлек общее внимание. Став преемником заболевшего Романова, Годунов повел борьбу с Мстиславским с удво­енной энергией. Столкновение завершилось отставкой са­мого знатного из членов регентского совета.

В былые времена Грозный неоднократно принуждал главу земщины Мстиславского к публичным покаяниям. Мстиславский признал себя виновным в том, что татары сожгли дотла русскую столицу, а царские полки потерпе­ли поражение в войне с Баторием. При Федоре на голову Мстиславского посыпались новые обвинения. В Москве был пущен слух, будто регент хотел заманить Годунова к себе в дом и убить во время пира. Борис получил удоб­ный повод затеять грандиозный процесс. Но он постарал­ся избежать ненужного шума и убедил престарелого ре­гента добровольно уйти на покой.

Нам удалось найти монастырскую запись – красноре­чивое свидетельство пострижения старшего опекуна. «Июля в 23 день (1585 г.- Р. С.) приезжал в Соловецкий монастырь помолитися князь Иван Федорович Мстислав­ский и дал на корм на два стола 20 рублей» (Центральный государственный архив древних актов, ф. Соловецкого монастыря, № 211, оп. 1, № 3, л. 8-8 об).

Из Соловков боярин уехал на Белоозеро, в Кириллов монастырь, и там постригся под именем старца Ионы. Как видно, ре­гента доставили к месту заточения совсем не так, как до­ставляли других опальных «изменников». Ему позволили по дороге совершить паломничество в Соловецкий мона­стырь. Согласие Мстиславского на добровольное изгнание избавило от опалы членов его семьи. Сын регента унасле­довал от отца удельное княжество и пост главы Боярской думы.

Отставке Мстиславского предшествовала сложная за­кулисная борьба, в которой едва ли не решающую роль сыграл главный дьяк думы Андрей Щелкалов. Писатель Смутного времени Иван Тимофеев называл Щелкалова наставником Бориса, научившим его одолевать благород­ных. Тимофеев служил под началом Щелкалова и знал больше других. Глава приказной бюрократии в самом деле помог Годунову выдержать столкновение с Мстиславским.

Современники характеризовали Щелкалова как чело­века исключительно умного и пронырливого. Дьяк обла­дал удивительной работоспособностью. Не зная покоя ни днем, ни ночью, он работал как мул. Щелкаловы были вы­ходцами из посадской среды. Дед Андрея торговал скотом. Его называли конским барышником. Отец Щелкалова на­чал карьеру как поп, а закончил ее в должности дьяка. После 20-летней службы в приказах Андрей Щелкалов стал одним из ведущих деятелей земщины. Борис искал его дружбы и в порыве благодарности даже называл без­родного дьяка отцом. Большего унижения себе он не мог придумать. У Годунова были причины заискивать перед руководителем земщины.

В начале 1585 г. переводчик Посольского приказа Яков Заборовский, будучи в Польше, передал полякам исключительно важную информацию о положении в Москве. По его словам, русские окончательно «договорились между собой, и из них только двое держат в своих руках управление всей страной и царством Московским: одного из них зовут Борисом Федоровичем Годуновым… а дру­гой- временный правитель или нечто вроде этого – Анд­рей Щелкалов»; он (переводчик) думает, что «положение Щелкалова более прочное, чем у зятя князя».

Земщина не простила Годунову его опричного прошло­го. Чем выше он возносился, тем острее чувствовал непрочность своего положения. Многие считали Бориса не более чем временщиком. Между тем Федор обладал сла­бым здоровьем, и ему предрекали короткую жизнь. Он смертельно заболел и едва не умер в первый же год цар­ствования. Борис прекрасно понимал, что кончина Федо­ра привела бы к быстрому крушению его карьеры, и ли­хорадочно искал выхода.

В начале 1585 г. Годунов направил нескольких дове­ренных лиц в Вену. Переговоры с венским двором были окружены строжайшей тайной. Но поляки вскоре же про­ведали о них. Переводчик Заборовский, непосредственно участвовавший в переговорах, снабдил их точной инфор­мацией. Его разоблачения носили сенсационный характер.

Не рассчитывая на то, что Ирина Годунова сохранит трон после смерти мужа, Борис тайно предложил Вене обсудить вопрос о заключении брака между нею и авст­рийским принцем и о последующем возведении принца на московский трон (Scriptores rerum polonicarum, t. XVIII, p. 422). Правитель не видел иных способов удержать власть. Но затеянное им сватовство завершилось неслыханным скандалом. Царь Федор выздоровел, а пере­говоры получили огласку. Польский посол заявил Бояр­ской думе решительный протест по поводу венских пере­говоров. Инициаторы интриги выступили с неловкими оправданиями.

«И мы то ставим в великое удивленье, што такие слова злодейские (о сватовстве к «цесареву бра­ту».- Р. С.) нехто затеял злодеи и изменник»,- заявили они (Центральный государственный архив древних актов, ф. 79 (сношения России с Польшей), кн. 16, л. 141).

Оправдания никого не смогли обмануть. Федор был оскорблен до глубины души. Безоблачные до того отноше­ния между родственниками омрачились. В дальнейшем кроткий царь не раз прибегал к палке, чтобы проучить шурина.

Боярская партия использовала промах Годунова, что­бы добиться реванша. Положение Бориса казалось безнадежным. Сам он готовился к худшему. Борис не оставил записок, которые позволили бы судить о его внутренних переживаниях. Но, как и многие другие люди того вре­мени, он поверял свои тревоги не дневнику, а монахам. Обращения к церкви подкреплялись внушительными де­нежными затратами. В росписях монастырских доходов людские переживания получали денежное выражение. Порою прозаические цифры оказывались ценнее красно­речивых записей дневника. 30 ноября 1585 г. Троице-Сергиев монастырь получил от Годунова фантастическую сумму – тысячу рублей. Даже коронованные особы прибегали к таким пожертвованиям лишь в редких и исключительных случаях. Вклад денег в монастырь служил вер­ным способом обеспечить будущее семьи. Опала влекла за собой конфискацию имущества. Но это правило не распространялось на имущество и деньги, вложенные в мо­настырь. Как видно, Борис заботился о том, чтобы обеспе­чить своей семье приличное содержание в случае опалы.

За месяц до обращения в монастырь Годунов напра­вил в Лондон своего агента Джерома Горсея с тайной миссией. Англичанин помчался к границе с такой поспеш­ностью, будто за ним гнались, и в пути забил насмерть двух русских ямщиков. В Лондоне не поверили своим ушам, когда Горсей изложил королевскому совету прось­бу Годунова. Борис просил в случае беды предоставить ему и его семье убежище в Англии. Разъяснения эмисса­ра рассеяли все сомнения в серьезности его намерений. Горсей уведомил королеву, что сокровища Годунова уже в Соловецком монастыре. Оттуда при первом удобном слу­чае их легко переправить в Лондон. Королева Елизавета не скрыла своего удивления и долго расспрашивала Гор­сея о причинах, по которым Годунов намеревался вывез­ти из России свои богатства.

В Лондоне Горсей должен был выполнить еще одно поручение деликатного свойства. Он обратился к лучшим английским медикам за рекомендациями относительно царицы Ирины, которая часто, но неудачно бывала беременна. С наступлением весенней навигации английский корабль доставил в Россию опытную акушерку. Но дело получило преждевременную огласку и принесло много неприятностей Борису. Ему пришлось прибегнуть к хит­рости, чтобы не допустить обсуждения щекотливого во­проса в Боярской думе.

В своем письме Федору королева Елизавета сообщала, что посылает к русскому двору искусную, опытную повивальную бабку и доктора, который будет руководить дей­ствиями бабки и принесет пользу здоровью царицы. Однако в Москву был допущен один только доктор. Повиваль­ную бабку задержали в Вологде, всякие упоминания о ней были тщательно удалены из королевской грамоты при пе­реводе на русский язык. Представленный членам Бояр­ской думы перевод гласил, что из Лондона прибыл доктор, который «своим разумом в дохторстве лутче и иных баб».

Годуновы надеялись, что рождение наследника разом упрочит будущее династии, и следовательно их собствен­ное положение при дворе. Но обращение к «иноверцам» и «еретикам» привело в неистовство противников Бориса, ревностно заботившихся о благочестии и не допускавших мысли о том, что «еретическая дохторица» (повивальная бабка) может облегчить появление на свет православного царевича.

В Москве назревали грозные события, и Борис вынуж­ден был смириться. «Дохторица» жила в Вологде целый год, да так ни с чем и уехала на родину. Рождение на­следника не входило в расчеты оппозиции. Царская семья оказалась игрушкой в руках могущественных бояр и ду­ховенства, объединившихся в попытке уничтожить Году­нова.

Борис познал могущество и бессилие. Ему не удалось сохранить в тайне обращение к лондонскому и венскому дворам. С весны 1586 г. по Москве поползли зловещие слухи, будто Годуновы хотят возвести на трон австрий­ского католика и при живом муже сватают за него цари­цу Ирину, а в случае неудачи готовы бежать к англий­ским протестантам. Все эти толки дали новую пищу для боярской агитации против Бориса. Положение в столице осложнилось после того, как в конце апреля умер Никита Романов-Юрьев. Последовавшее затем народное возмуще­ние едва не погубило Годуновых.

Современники, пережившие Смуту, с восторгом вспо­минали о тихом и безмятежном царствовании Федора. Но они многое забыли. Принято называть «бунташным» вре­мя царя Алексея Михайловича. На самом деле «бунташный» век начался сразу после смерти Грозного. При «ти­шайшем» Федоре народные волнении повторялись с пора­зительной периодичностью и силой.

В l586 г. царские дипломаты выступили за рубежом с категорическим опровержением слухов о том, что москов­ские правители «в Кремли-городе, в осаде сидели».

«Того не бывало, заявили послы,- то нехто сказывал негораздо, бездельник. От ково, от мужиков в осаде сидеть? А сто­рожи в городе и по воротам, то не ново, издавна так ведетца для всякого береженья» (Там же, кн. 17, л. 143).

Дипломаты говорили не­правду. Летописи и монастырские записи не оставляют сомнений на этот счет. Расходные книги Чудова монасты­ря засвидетельствовали факт осады Кремля с полной не­опровержимостью. В середине мая 1586 г. монастырь закупал боеприпасы «для осадного времени». Как видно, монастырские слуги в дни осады охраняли кремлевские стены вместе со стрельцами.

Летописи позволяют заключить, что внезапно вспых­нувшее возмущение застало правителей врасплох. На­род – «московских людей множество» – ворвался в Кремль и запрудил площадь перед Грановитой палатой. Толпа требовала выдачи Бориса, олицетворявшего теперь в ее глазах гнет и несправедливость. Москвичи, повествует летописец, хотели побить камнями «без милости» всех Годуновых разом. Борис бессилен был защитить себя и своих ближних.

Но разбушевавшаяся народная стихия ошеломила власть имущих. Бояре старались любой ценой успокоить чернь и удалить ее из Кремля. Ради достижения этой цели им пришлось помириться между собой. Роль мирового посредника взял на себя митрополит Дионисий. Шуй­ские не смогли использовать благоприятный момент для расправы со своими противниками.

От имени всех бояр регент Иван Шуйский заверил на­род в том, что «им на Бориса нет гнева», что они «помирилися и впредь враждовать не хотят меж себя». Несколь­ко торговых «мужиков» попытались перечить боярину, но момент был упущен, и настроение толпы переменилось. Как только народ покинул Кремль, бояре немедленно за­творили все ворота, расставили стрельцов на стенах и окружили многочисленной стражей государев двор. Нача­лось известное по дипломатическим документам «сиде­ние» в Кремле в осаде.

Судьба Годуновых, казалось, висела на волоске. Борис все больше утверждался в намерении искать спасения за рубежом. Лагерь его сторонников таял на глазах. Причи­на неудачи Бориса не была тайной. Под давлением зем­щины Борис распустил «дворовую» охрану и тем самым лишился важного инструмента по поддержанию порядка. Он не мог эффективно контролировать положение в сто­лице.

Московские волнения принесли наибольшие политиче­ские выгоды боярам Шуйским. При любом безвластии эта семья неизменно оказывалась на поверхности. Так случи­лось после смерти Василия III и Ивана IV, а в дальней­шем после гибели Годунова и Лжедмитрия. Шуйские оли­цетворяли могущество русской аристократии. Они были сильны также своими связями в дворянской среде. Их тра­диционно поддерживало столичное население, и в особенности богатое московское купечество. Группировку Шуйских возглавлял Иван Петрович Шуйский, пользовавший­ся большой популярностью. Помимо регента, в Боярской думе сидели бояре Андрей, Василий и Дмитрий Иванови­чи Шуйские, а также боярин Василий Федорович Скопин-Шуйский.

Мир между Шуйскими и Годуновыми оказался недол­говечным. Знать спешила использовать ничем не прикры­тое поражение Бориса, чтобы окончательно избавиться от него. Шуйские инспирировали новое выступление земщины против Годуновых. Как русские, так и иностранные источники совершенно различного происхождения одина­ково свидетельствуют о том, что оппозиция пыталась на­вязать развод царю Федору и тем нанести смертельный удар влиянию Бориса. Земцы явились во дворец и подали Федору прошение, «чтобы он, государь, чадородия ради второй брак принял, а первую свою царицу отпу­стил во иноческий чин» (Попов А. Н. Изборник славянских и русских сочинений и ста­тей, внесенных в Хронографы. М., 1869, с. 187).

Прошение равнозначно было соборному приговору: его подписали регент князь Иван Шуйский и другие члены Боярской думы, митрополит Дионисий, епископы и вожди посада – гости и торговые люди. Чины требовали пострижения Ирины Годуновой, а следовательно, и удаления Бориса. Выступление земщины носило внушительный характер.

В молодости Федора угнетал страх перед отцовскими побоями. Но даже своенравному деспоту отцу не удалось принудить безвольного сына к разводу. Еще меньше шан­сон на успех имели бояре и митрополит, предпринявшие попытку вмешаться в его семейную жизнь.

13 октября 1586 г. митрополит Дионисий был лишен сана, пострижен в монахи и сослан в Хутынский монастырь в Новгороде. Его «собеседника» крутицкого архи­епископа Варлаама Пушкина заточили в новгородский Антониев монастырь. Опальные церковники получили возможность продолжать свои «беседы» в тиши и уеди­нении.

Семейные дела царя Федора не были единственным пунктом разногласий между сторонниками Годунова и боярской партией. Постоянные споры вызывали дела внешнеполитические. Знать выступала за более тесное сбли­жение с Речью Посполитой. Литовский канцлер Сапега в письмах из Москвы писал, что знатные бояре – сторонни­ки короля Батория. Переводчик Посольского приказа Заборовский в 1585 г. подтвердил эту информацию и допол­нил ее важными подробностями. Он тайно уведомил Ба­тория о том, что пропольскую партию в Москве возглав­ляют Шуйские, которые «очень преданы королю и все на­дежды возлагают на то, что своими владениями, как бы «отцы в ореоле», соседствуют с королевскими владения­ми» (Scriptores rerum polonicarum, t. XVIII, p. 424). Осведомленность чиновника московского диплома­тического ведомства не подлежит сомнению.

Об истоках польских симпатий Шуйских можно дога­даться. Московской знати импонировали политические порядки Речи Посполитой, ограничивавшие королевскую власть в пользу магнатов. Бояре не прочь были распро­странить подобные порядки на Руси и таким путем огра­ничить самодержавную власть царя.

Король Стефан Баторий знал о раздорах между веду­щими боярами и о народных возмущениях в Москве. В его переписке с иезуитом Поссевино можно встретить утверждения насчет того, что бояре и почти весь народ москов­ский, не желая терпеть деспотизм Годунова, ждут лишь польской помощи. Знатные московские эмигранты совето­вали королю не терять времени. Один из них, Михаил Го­ловин, заявил Баторию:

«Где [король] не придеть, тут все ево будет; нихто… против его руки не подымет» из-за роз­ни великой в боярах: «для розни и нестроения служити и битися нихто не хочет» (Центральный государственный архив древних актов, ф. 79, кн. 15, л. 629 об).

В конце 1586 г. в Польше начал работу сейм, который должен был обсудить и конкретизировать планы вторже­ния в Россию.

На пороге войны с Речью Посполитой Борис Годунов бросил вождям боярской оппозиции прямое обвинение в изменнических связях с врагами. Как стало известно в Литве, глубокой осенью 1580 г. он заявил в думе о том, что Андрей Шуйский ездил под видом охоты на границу и встречался там с литовскими панами. По слухам, бояри­ну удалось оправдаться. Но разбирательство в думе будто бы закончилось тем, что Годунов и Шуйский подрались и ранили друг друга.

По свидетельству осведомленных современников, не­довольные организовали заговор против Бориса. Австрийский посол Варкоч узнал о нем из уст самого Годунова. В отчете о беседе Варкоч писал:

«Душеприказчики (царя Ивана.- Р. С.) приобрели себе много тайных сообщников, особенно из горожан и купцов, для того чтобы внезапно напасть на Бориса и всех тех, кто стоит им поперек до­роги, убрать их, а в дальнейшем править по своей воле» (Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien), Russland I, Fasz. 3, fol. 63).

Много лет Годуновы подвизались на поприще полити­ческого сыска. У них повсюду были глаза и уши. Правитель своевременно узнал о планах заговорщиков. Но он не в состоянии был помешать их действиям и, по словам Горсея, довольствовался тем, что окружил себя многочис­ленной охраной.

В последних числах декабря 1586 г. в пограничную ли­товскую крепость Витебск поступили сведения о крупных беспорядках в русской столице. Местный воевода направил своему правительству два письма с информацией об этих событиях. В первом письме он писал, что зачинщи­ком беспорядков был Андрей Шуйский, которому удалось договориться со Щелкаловым. Во втором письме имя Щелкалова не фигурировало. Согласно последней версии, во время нападения Шуйского на двор Годунова погибли сам Борис и другой большой боярин, а вместе с ними полегло до 800 человек (Archiwum glowny akt dawnych w Warszawie. Archiwun Radziwillow, dz. 5. N 11223). Приношу глубокую благодарность Б. Н. Фло­ре, ознакомившему меня с текстом писем С. Паца, Л. Сапеги и А. Бараковского.

Литовцы сочувствовали Шуйским и давно ждали из­вестий об их успехе. Потому они легко поверили тому, что Годунов погиб, а Щелкалов примкнул к мятежникам. Слухи такого рода окапались недостоверными. И все же донесения литовских разведчиков не были сплошным вы­мыслом. Одновременно с донесением из Витебска литовское правительство получило информацию о московских происшествиях из первых рук. Через своих представите­лей за рубежом Посольский приказ официально уведомил литовцев о ссылке боярина Андрея Шуйского в деревню и казни московских «торговых мужиков», которые «поворовали были, не в своиское дело вступилися». Как вид­но, в Москве произошел мятеж или была предпринята попытка мятежа с участием посадских людей. Разгромить двор Годуновых не удалось. Борис подготовился к отпору и противопоставил мятежникам внушительную силу.

Оправившись от пережитого страха, Годунов, чтобы запугать «чернь», приказал обезглавить у стен Кремля шестерых купцов. Многие посадские люди отправились в ссылку в Сибирь.

Санкции против Шуйских отличались удивительной мягкостью и резко контрастировали с мерами против вождей посада. Согласно официальным разъяснениям, князю Андрею не была объявлена опала, хотя он и принужден был покинуть столицу. Регента Ивана Шуйского отослали в его отдаленную вотчину город Кинешму.

В отсутствие Шуйских власти приступили к расследо­ванию причин и обстоятельств заговора. Розыск велся с применением обычных в то время средств. Участников за­говора брали на Пыточный двор и допрашивали с пристрастием. Некоторые из арестованных дворян, убедив­шись, что дело их проиграно, поспешили сменить знаме­на. Федор Милюков, служивший в свите Шуйских, подал донос. Следствие продолжалось много месяцев и дало в руки правительства важные улики, после чего за рубе­жом было сделано новое заявление по поводу дела Шуй­ских.

«…Князь Ондрей Шуйской с братьею,- гласила официальная версия,- учали перед государем измену де­лать неправду и на всякое лихо умышлять с торговыми мужики на всякое лихо, а князь Иван Петрович, им потакаючи, к ним же пристал, и неправды многие показал перед государем» ( Центральный государственный архив древних актов, ф. 79, кн. 18, л. 123 об).

Русские дипломаты не стали разъяс­нять полякам, в чем именно состояла измена Шуйских и их приверженцев – «мужиков». Однако в Москве власти открыто объявили о том, что заговорщики поддерживали тесные связи с польским правительством. Австрийский посол Варкоч писал в своем донесении из Москвы в 1589 г.:

«Душеприказчики (царя Ивана.- Р. С.) хотели (как ныне заявляет Борис) тайно сговориться с Польшей и включить Россию в ее состав; вообще имеются основательные подозрения, что все это вовсе не выдумки» (Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien), Russland I, Fasz. 3, fol. 63).

Московские беспорядки побудили Годунова к реши­тельным действиям против боярской оппозиции. Страна оказалась на пороге новых политических потрясений. Весь горизонт, от края до края, затянули грозовые тучи. Однако удар грома последовал с запозданием.

Глава 3 ГОНЕНИЯ НА БОЯР

Поражение России в Ливонской войне надолго подорвало ее внешнеполитические позиции. Навязанная ей система мирных соглашений не гарантировала длительного и проч­ного мира. После смерти Ивана Баторий отказался под­твердить Ям-Запольское перемирие. Экспансионистские круги Швеции также лелеяли планы новых завоеваний в России. Но раздор из-за Ливонских земель мешал противникам Русского государства объединить свои усилия.

Военное ослабление России привело к тому, что крымцы возобновили набеги на Русь. Воеводы громили степня­ков в 1584 и 1586 гг. Мелкие стычки стали перерастать в более широкий вооруженный конфликт. В 1587 г. крым­ский хан послал в поход своих сыновей с 40 тыс. всадников. Царские войска своевременно выступили навстречу им и вынудили их повернуть вспять.

Кровавые междоусобицы в Бахчисарае дали русским повод к вмешательству в татарские дела. Сын свергнутого крымского хана, Мурат-Гирей, явился в Москву и был принят на царскую службу. Московское руководство упор­но помышляло о водворении в Крыму московского вассала. Подготовляя почву для осуществления этих планов, русские препроводили Мурат-Гирея в Астрахань и сосре­доточили там военные силы. По личному распоряжению Годунова в Астрахани была спешно сооружена мощная каменная крепость, одна из лучших и государстве. Рус­ские воеводы выстроили острог на Тереке и крепость на переволоке между Доном и Волгой. В честь Ирины Году­новой новый город на Волге получил наименование Ца­рицын. Военные приготовления на Нижней Волге и Се­верном Кавказе не оставляли сомнений в том, что Москва ждала военного столкновения с Османской империей и готовилась отразить врага.

Конфликт между Россией и Крымом благоприятство­вал завоевательным планам ее западных соседей. Баторий приступил к практической подготовке новой восточ­ной кампании. Однако в разгар затеянных военных приготовлений, в конце 1586 г., он умер.

В период польского бескоролевья русская дипломатия предложила избрать на трон Речи Посполитой царя Федора и объединить усилия двух государств в целях раз­грома турок и татар. В ходе избирательной кампании по­беду одержали шведский и австрийский кандидаты на престол. Борьба претендентов принесла успех наследнику шведского престола Сигизмунду III Вазе. Война с Рос­сией стала одним из главных пунктов внешнеполитиче­ской программы нового польского короля. Коалиция двух ее сильнейших противников, выигравших Ливонскую вой­ну, возродилась благодаря личной унии двух государств.

Московское правительство попыталось противопоста­вить польско-шведской коалиции союз с австрийскими Габсбургами. Годунов направил в Вену своего эмиссара Луку Паули. Вслед за тем в Москву прибыл австрийский посол Варкоч. Правитель пригласил его к себе в хоромы. Церемония как две капли воды походила на царскую аудиенцию. Во дворе от ворот до ворот стояла стража. Бо­рисовы дворяне «в платье золотном и в чепях золотных» ждали посла в зале. Австриец поцеловал руку Годунову, после чего вручил личное послание императора.

Годунов попытался убедить Варкоча в необходимости русско-австрийского военного союза и предложил частич­но покрыть военные расходы империи. В методах личной дипломатии Бориса обнаружились характерные особенно­сти. Предложенные венскому двору субсидии были столь велики, что напоминали поминки по крымскому хану.

Переговоры с австрийцами дали внешней политике Русского государства новую ориентацию. В Западной Европе назревало решительное столкновение между протестантской Англией и католическими Габсбургами. Нака­нуне испанского вторжения Лондон, искавший сближения с Москвой, направил в Россию посла Джильса Флетчера. Годунов придавал большое значение торговле с Англией и в 1587 г. подтвердил права англичан на беспошлинную торговлю в России, чем вызвал негодование московского купечества. Однако уже в 1588 г. он пересмотрел свою проанглийскую политику. Миссия Флетчера 1588-1589 гг. завершилась полным провалом. Московское правительство отклонило домогательства Англии.

Деятельность Годунова оказала заметное влияние на внешнеполитический курс страны. Боярская дума признала этот факт и в 1589 г. вынесла постановление, санк­ционировавшее личные сношения Бориса с австрийскими и испанскими Габсбургами, Англией и другими государ­ствами Западной Европы. Борис недолго упивался своими дипломатическими успехами. В Москве с запозданием узнали о том, что Австрия уже в марте 1589 г. подписала мирный договор с Речью Посполитой и взяла на себя обя­зательство не предоставлять никакой помощи России. Планы создания австро-русской коалиции оказались не­состоятельными. Политика «личной дипломатии» потер­пела неудачу. Россия лишилась потенциального союзника в лице Англии и не смогла преодолеть состояние между­народной изоляции.

Летом 1589 г. над страной нависла угроза вражеского нашествия. Шведский король Юхан III сосредоточил в Ревеле почти всю свою сухопутную армию, насчитывав­шую до 10 тыс. солдат, и флот из 40 кораблей. Туда же прибыл польский король Сигизмунд III. Союзники наме­ревались продемонстрировать русским свое военное пре­восходство и вынудить их к территориальным уступкам. Предполагалось вызвать царя Федора на границу и во вре­мя свидания вырвать у него согласие на передачу Швеции и Речи Посполитой главных пограничных крепостей – Смоленска, Новгорода, Пскова – и других русских земель. Фактически Юхан III и его сын готовились расчленить Русское государство.

Россия не располагала достаточными ресурсами, чтобы выдержать войну с вражеской коалицией. Финансы ее были подорваны, численность дворянского ополчения рез­ко сократилась. В начале Ливонской войны командование могло отправить в поход более 18 тыс. дворян, в конце войны – не более 10 тыс. Значительная часть земель, при­надлежавших помещикам, оказалась заброшенной. Старо­пахотные земли зарастали лесом. Прошло пять лет со вре­мени заключения мира, но лишь небольшая часть опустевшей пашни была возрождена к жизни. Губительные по­следствия аграрной катастрофы испытали на себе и кре­стьяне, и самые мелкие феодальные землевладельцы. Со­кратился фонд поместных земель. Процесс экономической стабилизации был приостановлен стихийными бедствиями, обрушившимися на страну в 1587-1588 гг. Неблагоприятные климатические условия погубили урожай. Цены на хлеб многократно повышались в Москве и Новгороде, Владимире и Холмогорах. Крестьяне искали спасения на плодородном Юге. Правительственные чиновники доноси­ли о многочисленных случаях дворянского «оскудения». Разорившиеся служилые люди и члены их семей бросали пустые поместья, шли в кабалу к боярам, изредка сади­лись на крестьянскую пашню, чаще питались подаянием. Недовольство низшего дворянства стало источником политического кризиса.

В связи с голодом 1588 г. осложнилось положение в столице. Толпы нищих и бродяг заполнили городские ули­цы. Народ винил в своих бедах Бориса Годунова, по-преж­нему олицетворявшего неправедную власть. Его бранили и втихомолку и открыто. Английский посол Флетчер ви­дел в 1588-1589 гг., как московская толпа жадно внима­ла пророчествам юродивого, поносившего Бориса.

«В на­стоящее время,- писал Флетчер в своих записках,- есть один в Москве, который ходит голый по улицам и восстановляет всех против правительства, особенно же Годуно­вых, которых почитают притеснителями всего государ­ства» (Флетчер Д. Указ. соч., с. 123).

К 1589 г. голод в стране кончился, но положение в Москве оставалось тревожным. С наступлением весны правительство, опасаясь уличных беспорядков, отдало приказ о размещении в городе усиленных военных наря­дов (Государственная Публичная Библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, собр. Эрмитажн., д. 390, л. 733).

В 1588-1589 гг. Москву будоражили слухи, крайне неблагоприятные для Бориса Годунова. Эти слухи были подхвачены и раздуты за рубежом.

В конце 1588 г. ватиканский посол в Кракове напра­вил в Рим две сенсационные депеши. Первая гласила, что «москаль» в ссоре велел наказать шурина палками, но Борис выхватил нож и нанес царю две раны, от чего тот опасно занемог. Вторая депеша содержала вовсе недосто­верный слух, будто Федор убит своими придворными (Годуновыми?).

Московские новости получили отражение в официаль­ной переписке литовского канцлера Сапеги. Источником информации для него послужил рассказ шляхтича, кото­рый нес пограничную службу и беседовал через границу с русской стражей. Московиты сообщили знакомому литвину следующее:

«Княгиня московская родила дочку. Но Годуновы, будучи недовольны, тайком взяли новорожден­ного сына у жены стрельца и положили на место дочери царицы. Один со стороны Годуновых, знавший об этом, выдал их в том как младшему князю Дмитрию, брату ны­нешнего московского государя, так и другим боярам. По­том это сообщили самому государю. За эти провинности своей жены государь приказал постричь ее в монахини. Боясь, что и с ними поступят так же, Годуновы, вероятно, как говорит [русская] стража, покололи самого государя» (Biblioteka Polskiej akademii nauk w Korniku, N 1539/13).

Прошло два месяца, и литовский подканцлер А. Бараковский направил польскому послу в Риме письмо с новыми захватывающими подробностями насчет московско­го скандала. Суть их сводилась к следующему. Когда царь Федор уехал из Москвы на богомолье в монастырь, цари­ца забеременела от кого-то другого, за что Федор хотел ее постричь в монахини. Брат царицы Борис Годунов из-за сестры поспорил с Федором. В споре царь ударил шурина посохом, а тот несколько раз пырнул Федора ножом. Здо­ровье царя плохое. Некоторые утверждают, будто вели­кая княгиня хотела отравить мужа, опасаясь, что ее по­стригут в черницы (Biblioteka Polskiej akademii nauk w Krakowie, Rkp. Jag. bibl., N 1136. Названные депеши были впервые разысканы в польском архиве Б. Н. Флорей).

Источником литовской информации были скорее всего клеветнические слухи, обильно распространявшиеся в Москве. Боярам не удалось избавиться от царицы Ирины Годуновой с помощью петиций на имя Федора. Тогда они попытались скомпрометировать ее с помощью злостных слухов. Благочестивую царицу обвинили разом в супру­жеской неверности, попытке подменить царского ребенка и намерении отравить мужа.

Клеветнические слухи подрывали престиж Годуновых. И прежде не обладавший популярностью Борис стал мишенью всевозможных нападок. Даже доброжелатели правителя не питали иллюзий насчет его будущего. Австрий­ский посол Варкоч писал в 1589 г.:

«Случись что с вели­ким князем, против Бориса снова поднимут голову его противники… а если он и тогда захочет строить из себя господина, то вряд ли ему это удастся».

Честолюбие Годунова восстановило против него бли­жайших союзников. Главный посольский дьяк Андрей Щелкалов был раздражен его бесцеремонным вмешатель­ством в дела дипломатического ведомства. В 1587 г. коро­лева Елизавета опрометчиво адресовала свое письмо разом обоим правителям – Годунову и Щелкалову. Борис тотчас же выразил неудовольствие и велел передать в Лондон, что непригоже «смешивать» его с дьяком, ибо в том есть «немалая поруха его княжескому достоинству и чести» (Толстой Ю. Первые 40 лет сношений между Россией и Англией. СПб., 1875, с. 286). Андрей Щелкалов сохранял известную популяр­ность в земщине и не желал признать превосходство Годунова. Беседуя с английским послом Флетчером в 1588 г., он заявил, что Борису «всякие дела государственные, о которых делах государство держитца, по… царскому при­казу все приказаны». Щелкалов недвусмысленно намекал на то, что Борис является таким же приказным человеком, как и он сам.

Соперничество соправителей приобрело открытые фор­мы и вылилось в кратковременную опалу Щелкалова в 1588 г. Спустя год австрийский посол Варкоч во время своего пребывания в Москве констатировал, что «Андрей Щелкалов больше не в чести, Борис Федорович совсем не благоволит к нему, за дьяком следят и не очень ему доверяют» (Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien), Russland I, Fasz. 3, fol. 63).

В обстановке внутреннего и внешнего кризиса бояр­ская оппозиция вновь подняла голову. В доверительной беседе с Горсеем Борис жаловался на заговор Нагих и присоединившихся к ним Шуйских (Чтения в Обществе истории и древностей российских, 1907, кн. 2, с 61). Бывшие опричники Нагие и великородные князья Шуйские принадлежали к противоположным полюсам политической жизни. Но и тех и других переполняла вражда к правителю. Наметившая­ся изоляция побудила Годунова прибегнуть к насильственному подавлению оппозиции. Репрессии были призна­ком крайней слабости правительства. По меткому замеча­нию В. О. Ключевского, московские летописцы верно по­нимали затруднительное положение Бориса при царе Фе­доре: оно побуждало бить, чтобы не быть побитым.

Первой жертвой годуновских репрессий стал регент Иван Петрович Шуйский. Преданный правителю дворя­нин князь Иван Туренин захватил боярина в его вотчине и увез под сильной охраной на Белоозеро. В Кирилло-Белозерском монастыре боярина насильственно постригли в монахи. Монастырь стал местом одновременного заточе­ния двух душеприказчиков Грозного.

Старец Иов Шуйский недолго жил в глухой северной обители. В конце 1588 г. по всей стране прошла молва о его смерти. Английский посол Джильс Флетчер, Джером Горсей, летописцы московские и псковские упомянули о том, что «великий боярин» был убит по приказу Бориса. Но кто может сказать, записали ли они достоверные сведения или клеветнические слухи? Рассеять сомнения по­могают подлинные документы, найденные нами в фондах Кирилло-Белозерского монастыря.

На страницах монастырских вкладных книг кириллов­ские монахи записали, что 12 ноября 1588 г. в их обитель прибыл пристав князь Туренин, а 28 ноября этот пристав внес большое денежное пожертвование на помин души князя Ивана Шуйского. «А корм на преставление его [князя Шуйского],- отметили старцы,- ноября в 16 день» (Государственная Публичная Библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, собр. Кирилло-Белозерского монастыря, № 78/1317, л. 69- 69 об). Очевидно, Туренин не мог пожертвовать деньги на опального без прямого царского повеления. Чтобы сне­стись с Москвой, ему нужен был самое малое месяц. Сле­довательно, распоряжение из столицы он не мог получить раньше середины декабря. Как же случилось, что Туре­нин «упокоил» душу опального в ноябре, на 12-й день по­сле его кончины? Неизбежно предположение, что правитель поручил Туренину не только привезти Шуйского на Белоозеро, но и убить его.

Бывшего опекуна задушили дымом, иначе говоря, от­равили угарным газом. Самый способ казни свидетельствовал о том, что Борис старался убрать соперника без лишнего шума и без огласки. В тех же целях он затеял маскарад пострижении. Казнь Шуйского можно назвать поистине «благочестивым» убийством. Московские госу­дари перед кончиной всегда надевали иноческое платье. Не всем это удавалось. Грозный сподобился пострижения уже после того, как испустил дух. По понятиям людей того времени, «ангельский образ» облегчал потусторон­нюю жизнь.

Сколь бы критической ни казалась ситуация, убийство Шуйского было продиктовано не трезвым политическим расчетом, а чувством страха. Пострижение регента покон­чило с его светской карьерой, ибо в мир он мог вернуться лишь расстригой. По словам Горсея, все оплакивали зна­менитого воеводу. Репутация Годунова была загублена окончательно. Отныне любую смерть, любую беду молва мгновенно приписывала его злой воле.

Младшие Шуйские, разосланные по своим деревням, подверглись гонениям вслед за регентом. Их взяли под стражу и отправили в тюрьму. Андрея заточили в Буй-городе, Василия – в Галиче, двух братьев оставили в Шуе-селе. В дворовых списках конца 1588 г. имеются по­меты о посылке приставов (Замыцкого, Окинфова, Выру­бова) к арестованным Шуйским.

Признанный глава антигодуновского заговора Андрей Шуйский внушал правителю наибольшие опасения, что и решило в конце концов его судьбу. Согласно семейным пре­даниям Шуйских, князя Андрея умертвили в тюрьме в июне 1589 г.

Немало знатных дворян подверглись гонениям заодно с Шуйскими. В монастырь попал видный боярин Федор Шереметев, «что с князем Иваном Петровичем Шуйским государю царю Федору изменял» (Барсуков А. П. Род Шереметевых, т. II. СПб., 1882, с. 8-9). Шереметев побывал в польском плену и присягал там на верность Баторию. Из­вестный воевода и ближний сподвижник регента Иван Крюк-Колычев попал в нижегородскую каменную тюрь­му. Пострадало также и немало дворян. По преданию, в связи с делом Шуйских попал в монастырь ростовский сын боярский Аверкий (Авраамий) Палицын, знамени­тый впоследствии писатель Смутного времени.

Преследования Шуйских и их приверженцев не покон­чили с оппозицией. Центром антигодуновской агитации оставался Углич – резиденция младшего сына Грозного. Раздор между московским и удельным дворами нарастал с каждым днем. Одним из последствий его был небольшой, но многозначительный эпизод, связанный с завещанием Грозного.

Не опубликованные до сих пор документы Венского архива приоткрывают краешек завесы, окутавшей исто­рию царского завещания. Первый из этих документов – донесение из Москвы Луки Паули. Этот австрийский подданный, долго живший в Москве, был послан Борисом в Вену и заинтриговал имперских чиновников рассказами о царском завещании, якобы касавшемся австрийского дома. Габсбурги отправили в Россию посла Варкоча, поручив ему во что бы то ни стало ознакомиться с завещанием. Ценой больших усилий Варкочу удалось получить необхо­димую информацию. Борис Годунов, писал он из Москвы, подавил раскрытый им боярский заговор, строго покарал повинных в крамоле душеприказчиков Грозного, а цар­ское завещание, как говорят, разорвал. Паули дополнил отчет посла драматическими подробностями. Он сообщил о скоропостижной смерти дьяка Саввы Фролова, перепис­чика завещания Грозного, которого, как можно было подозревать, отравили, чтобы царское завещание не стало известно (Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien), Russland I, Kart. 4, fol. 97).

Трудно оценить достоверность австрийских данных. Налицо лишь внешнее совпадение фактов. Свидетель кончины Грозного Горсей подтверждает, что Грозный про­диктовал духовную ближнему дьяку Савве Фролову. В апреле 1588 г. завещание, как слышал Паули, еще су­ществовало в целости. Не позднее ноября следующего года австрийцы узнали о его уничтожении. Как раз в это время карьера дьяка Фролова оборвалась и его имя на­всегда исчезло из документов.

Уничтожение царского завещания, по тогдашним мер­кам, было делом неслыханным. Если это сделал Борис, то что толкнуло его на такой шаг? Может быть, опасность для него таили в себе те распоряжения Грозного, которые касались полномочий регентов и определяли права Дмит­рия, младшего брата Федора?

В случае смерти бездетного Федора царевич Дмитрий оставался единственным членом царствующего дома. Нагие понимали, что малолетний царевич может сесть на царство в любой момент, и по-своему готовились к этому, старательно поддерживая в нем неприязнь к советникам царя Федора. В характере Дмитрия, страдавшего эпилеп­сией, рано проявилась унаследованная от отца жестокость. Зимой мальчик лепил снежные фигуры и называл их име­нами ближних бояр. Окончив работу, он принимался лихо рубить им головы, приговаривая: «Это Мстиславский, это Годунов». В Москве детские «глумления» царевича вызы­вали неудовольствие и страх. Взаимные подозрения до­стигли предела. Угличский двор распространял повсюду слухи, будто родственники Федора, рассчитывавшие запо­лучить трон в случае его бездетной смерти, пытались «окормить» Дмитрия зельем. Слухи эти записал в 1588-1589 гг. английский посол Флетчер. Они оказались столь живучи, что попали на страницы поздних русских летописей XVII в.

Московский двор не остался в долгу. Ранее 1589 г. вла­сти разослали но всем церквам приказ, воспрещавший упоминать на богослужениях имя Дмитрия па том основании, что он зачат в шестом браке, а следовательно яв­ляется незаконнорожденным. Такой приказ, утверждал английский посол, отдал священникам сам царь вследст­вие происков Бориса Годунова. Церковные правила строго воспрещали православным вступать в брак более трех раз. При жизни Грозного никто не смел усомниться в за­конности его последнего брака. После его кончины все из­менилось. Родне Дмитрия оставалось надеяться на царское завещание. Отцовское благословение само по себе утверждало взгляд на царевича как на законного наслед­ника престола. Уничтожение завещания лишило претен­зии угличского князя юридической базы.

Неизвестно, в самом ли деле Нагие устраивали загово­ры с Шуйскими, как то утверждал Годунов. Во всяком случае и те и другие подверглись преследованиям почти одновременно. Не позднее 1588 г. власти арестовали и за­точили в монастырь Петра Нагого, сына любимца Гроз­ного Афанасия Нагого. Считалось, что самого Афанасия Нагого убили сразу после смерти Ивана IV. На самом деле в «дворовом» списке царя Федора можно обнаружить сведения о том, что в 1588 г. его держали под арестом в Ярославле. Приставом у него был дворянин Жеребцов, доверенное лицо Бориса.

Политика Годунова не пользовалась достаточной попу­лярностью. Она постоянно наталкивалась на глухое сопротивление в среде удельной и боярской знати. Неудивительно, что власти добивались ослабления политическо­го могущества аристократии. В конце 80-х годов казна конфисковала удельные владения ливонской королевны Марии Старицкой, троюродной сестры царицы Марии На­гой. Королевну вынудили принять пострижение и уда­литься с малолетней дочерью в монастырь. Царицу Марию Нагую ограничили в правах, а находившееся в ее владе­нии Угличское удельное княжество подчинили контролю московской приказной администрации, направив туда дья­ка Михаила Битяговского. У царя Симеона Бекбулатовича отняли титул великого князя Тверского и отобрали твер­ской удел. Князья Воротынские сохранили свои владения, но им не разрешено было жить в Москве. Помимо удель­ной знати, гонениям подверглись князья Голицыны и Ку­ракины, нетитулованная старомосковская знать Шереме­тевы и Бутурлины. «Великих» Морозовых, Яковлевых, Колычевых правитель многие годы не допускал в Бояр­скую думу.

Раздор Бориса с боярами, недовольство «скудеющих» дворян и городские восстания вызвали к жизни политику, некоторыми чертами напоминавшую опричнину. Современники живо почувствовали опасность. Один из них под­робно описал опричные меры Ивана IV против знати и тут же отметил, что подобные средства употребляют ныне Годуновы ради того, чтобы истребить и унизить знатней­шее дворянство. Деятельность Бориса в самом деле при­обрела отчетливый антибоярский характер. Но столкнове­ние со знатью все же не привело к повторению опрични­ны. Воспитанник Грозного смог одолеть бояр без новой опричнины, потому что имел возможность воспользовать­ся ее плодами. Еще больше он обязан был своим торжест­вом успехам политической централизации, достигнутой к концу XVI столетия. Без поддержки окрепшего приказ­ного аппарата управления Годунову едва ли удалось бы справиться с всплеском аристократической реакции.

Показания современников насчет возрождения оприч­ных порядков при Борисе следует признать ошибочными. Своеобразие политического курса Годунова состояло в том, что он отказался от услуг преторианцев – привиле­гированного охранного корпуса (из рядов которого сам вышел) – и пытался найти более прочную опору во всей массе дворянства.

Автор обширного сочинения о России Джильс Флетчер писал, что русское правительство облагает невыносимыми налогами все сословия, а дворяне и духовенство мирятся с этим, перекладывая бремя податей на плечи простолю­динов. Английский правовед, как видно, глубоко проник в тайны налоговой системы Московии. Свой рассказ Флет­чер завершал словами о том, что «купцы и мужики (так называется простой народ) с недавнего времени обреме­нены большими и невыносимыми налогами» и что притес­нителями всего государства почитают в Москве Годуно­вых (Флетчер Д. Указ. соч., с. 127).

Слова Флетчера находятся в вопиющем противоречии с разъяснениями Посольского приказа насчет податной политики Годунова. В то самое время, когда Лондон опуб­ликовал записки своего московского посла, русские дип­ломаты в Польше выступили с заявлением о том, что Бо­рис не только даровал народу правосудие, но и освободил его от разорительных налогов и повинностей. По всей стране, «что ни есть земель всего государства,- заявляли послы за рубежом,- [Борис] все сохи в тарханех учинил во льготе, даней никаких не емлют, ни посох ни х какому делу» ( Центральный государственный архив древних актов, ф. 79, кн. 22, л. 29).

В период с 1583 по 1588 г. податной оклад номинально вырос в полтора раза. Низшие сословия никаких особых льгот не получили. Очевидно, приказные руководители имели в виду мероприятия Годунова, затронувшие исклю­чительно высшие сословия.

В отличие от крупных привилегированных землевла­дельцев, мелкие помещики не пользовались финансовыми льготами и должны были платить в казну подати со всех принадлежавших им поместных земель. Такой порядок не был обременителен для дворянства, пока удельный вес барской запашки в поместье был ничтожен. «Великое разорение» привело к тому, что мелкое поместье обезлюдело и значительную часть дохода рядовой служилый человек стал получать с приусадебной пашни. Но барская пашня плохо кормила, пока ее облагали податями наравне с кре­стьянской. Взыскание налогов с усадебной пашни вконец разоряло служилую мелкоту. Дворяне роптали. И прави­тельство осознало, что без серьезных уступок низшему дворянству оно не достигнет прочной стабилизации. Заяв­ления Посольского приказа имели под собой фактическую основу. Служилые люди в самом деле получили от Году­нова финансовые льготы. Казна стала «обелять» (осво­бождать) от податей усадебную запашку помещиков, нес­ших военную службу. Неизвестно, когда эта мера приобрела общегосударственное значение, но то, что она широ­ко практиковалась уже в начале 90-х годов, с очевидностью доказывают платежные книги Бежецкой пятины. (Бежецкая пятина примыкала к Новгороду с юго-востока.)

Налоговая политика Годунова носила отчетливый сословный характер. Мелкопоместные дворяне рассматрива­ли предоставленные им льготы как очень значительные. Необлагаемая барская пашня гарантировала им пропитание и спасала от нищенской сумы при неблагоприятной ситуации. Но было бы неверно думать, что новая налоговая политика ориентировалась исключительно на низшее дворянство. Казна освобождала от податей тем большие участки барской пашни, чем большим поместьем владел дворянин. Таким образом, реформа податной системы при­несла среднему дворянству еще большие выгоды, чем мелкому.

Некогда Пересветов поучал царя Ивана, что он должен относиться к «воинникам», как отец к детям: «что царьская щедрость до воинников, то его и мудрость». При Федоре служилое сословие было уверено в этом так же, как и при Иване. Оно все настойчивее заявляло о своих нуж­дах. Правящие верхи не сразу откликнулись на их тре­бования.

Боярское правительство начало с уничтожения тархан­ных привилегий крупных землевладельцев. На словах эта мера продиктована была заботой о «скудеющем» дворянстве. На деле она вела к обогащению главным образом казны. Выбившись наверх, Борис постарался забыть о своем скромном происхождении и не сразу пришел к продворянской ориентации. Поворот в его внутренней поли­тике был ускорен раздорами с боярской аристократией и упадком дворянскою ополчения. «Обеление» дворянских земель и подготовительные шаги к закрепощению крестьян показали, что формирование нового курса в основ­ных чертах завершилось. Податная реформа имела исклю­чительно важные социальные последствия. Она впервые провела четкую грань между высшими, привилегирован­ными, сословиями феодальных землевладельцев и низ­шим, податным, сословием зависимых крестьян.

Глава 4 УЧРЕЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА

Антифеодальные восстания, распри между боярами и полная недееспособность царя Федора ослабили самодержавную систему управления. Раздор между светской и ду­ховной властями и низложение митрополита Дионисия усугубили кризис. Монастыри не желали мириться с на­ступлением на их податные привилегии. Оказавшись в затруднительном положении, правительство стремилось сгладить противоречия и избежать новых столкновений с руководителями церкви. Борису Годунову удалось возвести на митрополичью кафедру своего ставленника Иова. Но новый митрополит не пользовался авторитетом и популяр­ностью. Бояре и духовенство не простили ему опричного прошлого.

«История» святейшего патриарха рассказывает, что первый духовный чин Иов получил в Старице «благоразсмотрепкем» благочестивого царя Ивана. Можно установить, что произошло это в разгар казней, когда Иван сде­лал Старицу своей опричной резиденцией и произвел там «перебор людишек». Место игумена старицкого Успен­ского монастыря оказалось вакантным, и Иов занял его. Бу­дучи человеком посредственных способностей, опричный игумен не смог сделать быструю карьеру, несмотря на то что находился постоянно на виду у Грозного. Лишь в 1581 г, он получил коломенское епископство и, казалось бы, достиг предела своих возможностей. Однако с прихо­дом к власти Годунова все переменилось. Иов стал архиепископом, а через несколько месяцев митрополитом. В отличие от «мудрого грамматика» Дионисия новый руково­дитель церкви не блистал образованием и умом. Заменой талантов ему служила преданность Борису. А кроме того, Иов мог выразительно и без запинки читать наизусть длиннейшие молитвы, «аки труба дивная, всех веселя и услаждая» (Русская историческая библиотека, т. XIII. СПб., 1909, с. 928).

Борис готов был употребить любые средства, чтобы уп­рочить престиж Иова. Без авторитетного руководства цер­ковь не могла вернуть себе то влияние, которым пользовалась в былые времена. Между тем обстановка острого социального кризиса требовала возрождения сильной цер­ковной организации. В такой ситуации светская власть вы­ступила с инициативой учреждения в России патриарше­ства.

Безвозвратно минуло время, когда вселенская право­славная церковь, возглавляемая царьградским патриархом, рассматривала русскую митрополию как второстепен­ную, периферийную, епархию. Падение Византийской им­перии привело к перераспределению ролей. Некогда могу­щественная византийская церковь пришла под властью турок-завоевателей в полный упадок, в то время как русская церковь достигла высшего расцвета. В Московском цар­стве митрополиты располагали несравненно большими возможностями и богатствами, чем константинопольский патриарх под властью иноверцев. Положение младших патриархов в Александрии и Антиохии было вовсе бедственным. В XVI в. восточные патриархи все чаще обра­щались в Москву за вспомоществованием. Число просите­лей росло из года в год.

Новая реальность получила отражение в сочинениях русских книжников, сформулировавших доктрину «Мо­сква – третий Рим». Гибель второго Рима (Византии), ут­верждали они, превратила Московское царство («третий Рим») в главный оплот православия. Со временем идео­логи сильной церкви дополнили эту доктрину новыми рассуждениями: если Россия, стала средоточием всемирного православия, ее церковь должно возглавлять лицо, имею­щее высший духовный сан, подле православного самодержца должен стоять патриарх, как было в Констан­тинополе.

Столпы православной церкви Востока нимало не сочувствовали русским проектам, но не хотели открыто отклонить их. Торг из-за патриаршего сана сулил большие выгоды. При царе Федоре в Москву приехал антиохийский патриарх Иоаким с обычной просьбой о субсидии. Его при­няли с большим почетом, но, прежде чем вести разгово­ры о деньгах, предложили обсудить вопрос об учреждении в России патриаршей кафедры. Иоаким весьма неохотно обещал передать пожелания московитов вселенскому собору. После отъезда Иоакима в Москву прибыл гонец кон­стантинопольского патриарха Феолита. Греки явно не же­лали вести с московитами письменные переговоры по делу о патриаршестве. В своей грамоте Феолит писал преиму­щественно о финансовых затруднениях. Но на словах его гонец передал, что вселенские патриархи собираются решить московское дело в ближайшее время.

Сношения с Константинополем вступили в новую фазу после того, как Феолит был низложен турками, а его ме­сто занял Иеремия. Новый глава вселенской церкви отправился в Москву собственной персоной. В Москве не знали о смене церковного руководства и заподозрили было Иеремию в самозванстве. Греки без особого труда рассеяли подозрения и 21 июля 1588 г. были приняты в Кремле. Иеремию представили царю, затем отвели в осо­бую палату для беседы с глазу на глаз с Борисом Годуновым и Андреем Щелкаловым. Беседа выявила крайне не­приятные факты. Русские ждали, что патриарх привез с собой постановление вселенского собора. Оказалось же, что дело не сдвинулось с мертвой точки.

Московские переговоры затянулись более чем на пол­года. Ход их получил в источниках неодинаковое освеще­ние. Наибольшие отступления от истины допустили московские церковные писатели. Они утверждали, будто на патриарх привез в Россию благоприятное решение вселен­скою собора (Шпаков А. Я. Государство и церковь в их взаимных отношениях в Московском государстве. Одесса, 1912, с. 140). Официальный отчет, составленный Посоль­ским приказом, излагал историю переговоров с большими купюрами. С византийской стороны в переговорах участвовали помощники патриарха – митрополит Иерофей и архиепископ Арсений. Они выдвинули свои версии москов­ских переговоров, не совпадавших между собой.

Архиепископ элассонский Арсений задался целью прославить, патриарха Иеремию, и заодно воспеть щедрость царя. Московские впечатления он изложил в стихах, по­скольку все виденное, по его словам, не поддавалось описанию в прозе (Вестник Европы, 1820, № 19, с. 22-23). Каковы же были истоки его вдохновения? Об этом можно догадываться.

Когда патриарх Иеремия удостоился аудиенции в Кремле, царь щедро одарил всех его спутников, за исключением одного Арсения. Такая немилость объяснялась тем, что последний уже был однажды в Москве и получил большую сумму на помин души царя Ивана, но распоря­дился деньгами не так, как следует. Порядочные поминки архиепископ мог справить лишь в своей епархии, а между тем, покинув Русь, он остался в неприятельской Литов­ской земле ( Шпаков А. Я. Указ. соч., с. 109).

Неудивительно, что при втором появлении в Москве Арсения встретили холодно, даже враждебно. В ходе открывшихся переговоров византиец сумел вер­нуть себе расположение московитов. На прощальной ауди­енции царь сказал ему:

«Твердо надейся, что я никогда не оставлю тебя без помощи: многие города с их областями я тебе поручу, и ты будешь управлять ими в качестве епи­скопа» (Вестник Европы, 1820, № 19, с. 74).

Неожиданная милость царя объяснялась, види­мо, тем, что Арсений оказал ему важные услуги. Он помог русским довести до благополучного конца переговоры об учреждении патриаршества, а затем выехал в Константи­нополь, где Иеремии предстояло не очень приятное объ­яснение со вселенским собором. Сочинение Арсения по­могло патриарху выйти из затруднительного положения.

Арсений выступил как апологет Иеремии, митрополит Иерофей – как критик. Иерофей включил отчет о москов­ских переговорах в текст составленного им Хронографа. Его краткая, лишенная литературных красот заметка от­личалась большей достоверностью, нежели стихотворные сочинения Арсения (Терновский Ф. Изучение византийской истории и ее тенденци­озное приложение к Древней Руси. Киев, 1875).

По словам Иерофея, подлинной причиной путешествия патриарха Иеремии в Москву были долги константинопольского патриаршества. Переговоры по поводу субсидий сразу зашли в тупик, поскольку русские власти потребо­вали предварительно решить вопрос об учреждении у них патриаршества.

Появление Иеремии в Москве поставило московское правительство перед выбором. Оно могло либо отпустить патриарха без субсидий и тем самым утратить все возмож­ности, связанные с первым посещением Руси главой все­ленской церкви; либо одарить патриарха богатой милосты­ней (но история Иоакима показала, что полагаться на словесные обещания византийцев нельзя); либо, наконец, задержать Иеремию и заставить его уступить. В Москве избрали последний путь. На то были особые причины.

Когда патриарх Иеремия и его спутники, митрополит Иерофей и архиепископ Арсений, по дороге в Москву про­езжали через польские земли, канцлер Я. Замойский при­гласил их к себе в Замостье и попытался прозондировать почву относительно перенесения патриаршего престола из Константинополя в Киев, находившийся тогда в пределах

Речи Посполитой. После беседы с Иеремией канцлер за­писал:

«Мне показалось, что он всему этому не чужд» (Шмурло Е. Россия и Италия, т. 2, вып. 1. СПб., 1908, с. 167).

Благодаря услужливости Арсения о беседе с канцлером узнали в Москве. Сообщение встревожило русское прави­тельство и побудило его к энергичным действиям. Решив задержать византийцев на длительное время, московские власти первым делом постарались надежно изолировать их от внешнего мира. Приставы и стража никого не пу­скали к Иеремии. Да и самому ему запретили покидать двор. Даже на базар патриаршие люди ходили со страж­никами.

Греков держали как пленников, но при этом обраща­лись с ними самым почтительным образом и предоставили им всевозможные блага. Патриарху отвели просторные хоромы, убранные по-царски и пригодные для постоянных богослужений. Из дворца ему доставляли изысканную еду и обильное питье – три кружки хмельного меда: бояр­ского, вишневого и малинового, ведро паточного меда и полведра квасу. Между тем властители Кремля более не вызывали к себе византийцев и словно окончательно забы­ли про них.

Сколь бы тяжким ни казалось московское гостеприим­ство, Иеремия по-своему ценил его. Испытав превратности судьбы, столкнувшись с предательством епископов, про­изволом иноверцев-завоевателей, изгнанный из собствен­ной резиденции и ограбленный, престарелый патриарх не прочь был даже сменить Константинополь на Москву.

Однажды Иеремия, беседуя с ближайшими советника­ми, заявил, что не хочет учреждать в Москве патриаршество, «и гели бы и хотел, то сам остаться [здесь] патриар­хом». Записавший его слова митрополит Иерофей замечает, что в окружении Иеремии были «люди недобрые и нечестные, и все, что слышали, они передавали толмачам, и те доносили самому царю» (Терновский Ф. Указ. соч., с. 72).

Говоря о нечестных советниках, Иерофей имел в виду архиепископа Арсения, выступившего горячим сторонником московского проекта.

Как только властям стало известно о пожелании пат­риарха, они прибегли к хитрой уловке. Иеремии постара­лись внушить, что его ждет в Москве блестящее будущее. «Владыко, если бы ты захотел и остался здесь, мы бы имели тебя своим патриархом». Но подобные заявления исходили не от царя и бояр, а лишь от приставов, сторожив­ших патриарха. Иеремия попал в расставленную ему ловушку и, не ожидая официального приглашения, сказал приставам:

«Остаюсь!».

Тайная дипломатия Годунова, казалось, дала свои плоды, и вопрос немедленно был перенесен в Боярскую думу. Объявив о согласии Иеремии, царь Федор выдвинул ряд условий. «Будет похочет быти в нашем государстве цареградский патриарх Иеремия,- читал дьяк царскую речь,- и ему быти патриархом в начальном месте во Володимире, а на Москве бы митрополиту по-прежнему; а не похочет… быти в Володимере, ино на Москве учинити патриарха из московского собору» ( Шпаков А. Я. Указ. соч., с. 117-118).

Условия продумал, разумеется, не слабоумный Федор, а правитель Годунов. Смысл его проекта сводился к сле­дующему. Иеремии дозволялось основать свою резиденцию в захолустном Владимире с тем, чтобы фактически гла­вой московской церкви остался митрополит Иов. Очевид­но, Борис не собирался жертвовать своим приятелем. Он сам известил Иеремию о решении Боярской думы. Архи­епископ Арсений описал его посещение как очевидец.

У великого боярина, замечает грек, был смущенный вид, когда он «не без страха, но почтительно и в порядке» приступил к изложению существа дела. Борис так ловко повел беседу, что патриарх, весьма тронутый приятными словами, почти согласился на все его предложения. Но члены свиты Иеремии обратили внимание патриарха на то, что ему придется жить во Владимире, а не в Москве. «Л Владимир хуже Кукуза!» ((Армянский городок Кукуз считался местом заточения Иоанна Златоуста.) Терновский Ф. Указ. соч., с. 72).

В конце концов патриарх заявил, что согласен основать свою резиденцию только в Москве, «занеже патриархи бывают при государе всегда, а то что за патриаршество, что жити не при государе, тому статься никак невозмож­но» (Шпаков А. Я. Указ. соч., с. 120). Выслушав окончательное мнение Иеремии, Борис сказал, что в московские патриархи должен быть постав­лен кто-нибудь из русских. Но константинопольский пат­риарх отклонил и эту просьбу, сославшись на то, что волен распоряжаться только своей кафедрой. «Не будет законным,- сказал он,- поставить другого, если мне самому не быть на двух кафедрах». По словам очевидцев, прави­тель покинул патриаршее подворье чрезвычайно опечаленным.

Проиграв дипломатическую игру, московиты решили воздействовать на греков иными способами. Годунов предпочел на время покинуть сцену. «Черную работу» взялись исполнить братья Андрей и Василий Щелкаловы. Дьяки попытались купить согласие патриарха щедрыми посула­ми. Они обещали ему дорогие подарки, богатое содержа­ние, города и области в управление (?). В то же время Иеремии дали понять, что его не отпустят из Москвы, пока он не уступит. Под конец с греками заговорили язы­ком диктата. Когда митрополит Иерофей отказался под­писать грамоту «о поставлении» Иова, Андрей Щелкалов пригрозил утопить его в реке.

Борис не мог допустить срыва переговоров, получивших широкую огласку, и старался закончить их как можно скорее. Боярская дума вторично собралась в царских па­латах и окончательно отклонила просьбу Иеремии о «по­ставлении его патриархом на Москве». Решено было еще раз «посоветовать» с Иеремией о возведении в сан патри­арха Иова. Бояре распорядились взять у Иеремии «чин» поставления патриархов и учредить новые митрополичьи, архиепископские и епископские кафедры еще до того, как дума получила формальное согласие патриарха.

13 января 1589 г. Годунов и Щелкалов уведомили Ие­ремию обо всех предпринятых ими шагах. Беседа длилась долго. Как повествует официальный отчет, «патриарх Иеремия говорил о том и советовал много с боярином с Борисом Федоровичем».В результате патриарх уступил по всем пунктам, выставив единственное условие: чтобы его самого «государь благочестивый царь пожаловал от­пустил». Греки капитулировали ради того, чтобы вырваться из московского плена. «В конце концов,- повествует Иерофей,- хотя и не по доброй воле, Иеремия рукополо­жил патриарха России».

Архиепископ Арсений пишет, будто в переговорах с Иеремией с самого начала участвовало московское духовенство. Источники опровергают эту благочестивую легенду. Власти созвали священный собор после завершения трудных переговоров. Борис Годунов не считал нужным со­ветоваться с «государевыми богомольцами» по поводу выбора кандидата на патриарший престол.

Иеремия представил властям подробное описание цере­мониала поставления патриарха. В соответствии с обычаем, царю и священному собору предстояло выбрать «втаи» трех кандидатов в патриархи. После этого царь должен был утвердить на высокий пост одного из них.

Такой порядок выборов главы церкви показался моско­витам неудобным. По настоянию Иеремии они все же согласились провести «тайные» выборы, но на деле вся про­цедура свелась к чистой формальности. Власти расписали сценарий избирательного собора до мельчайших деталей, включая «тайну» выборов. В соответствии со сценарием Иеремии полагалось провести «тайное» совещание с мо­сковскими епископами, после чего «избрати трех… митро­полита Иова всеа России, архиепископа Александра нов­городского, архиепископа ростовского Варлаама». «По­том,- говорилось в наказе,- благочестивый царь Федор изберет из тех трех одного Иова митрополита… в патри­архи» (Там же, с. 156). Иеремия беспрекословно выполнил все предписания Годунова относительно «тайны» выборов и 26 января 1589 г. возвел Иова на московский патриарший престол.

Греки надеялись, что теперь-то их отпустят на родину. Но им велели ехать на молитву в Троице-Сергиев мона­стырь. По возвращении они настоятельно просили отпу­стить их в Царьград. Правитель отклонил просьбу под тем предлогом, что ехать весною неудобно: плохи дороги. Но­вая задержка греков была вызвана тем, что в Москве взя­лись за составление «соборного» постановления об учреж­дении патриаршества. Собор, будто бы выработавший этот документ, в полном составе едва ли когда-нибудь заседал. В числе участников собора грамота называла Иеремию и Иерофея. Но, по свидетельству Иерофея, грекам на под­ворье принесли готовую грамоту, которую они не могли понять из-за отсутствия перевода. Угрозы заставили Иеро­фея подписать грамоту, но он тут же посоветовал патри­арху тайно наложить на грамоту заклятье.

Пробыв в Москве без малого год, патриарх 19 мая по­лучил наконец разрешение выехать на родину. Правитель не пожалел казны, чтобы одарить освобожденных плен­ников. Не скрывая восхищения, Арсений писал, что ве­ликий царь и царица обогатили их всех. Что касается суб­сидий на строительство новой резиденции патриарха в Константинополе (за этим Иеремия и приезжал на Русь), то выдачу ее откладывали до последнего момента. Только после отъезда Иеремии Годунов «помянул» царю о забы­том ходатайстве, после чего вдогонку грекам послали тысячу рублей на новую патриаршую церковь.

По случаю учреждения патриаршества в Москве устро­или грандиозный праздник. Во время крестного хода новопоставленный патриарх выехал верхом на осле из Фроловских ворот и объехал Кремль. Осла вел Борис Годунов, Процессию сопровождала толпа.

После восшествия Иова на патриарший стол власти составили так называемую утвержденную грамоту о его избрании. Она заключала в себе указание на историческую роль Русского государства как оплота вселенской право­славной церкви. «Ветхий Рим,- значилось в грамоте,- падеся аполинариевой ересью… второй же Рим, иже есть Константинополь… от безбожных турок обладаем, твое же, о благочестивый царь, великое российское царствие – третий Рим – благочестием всех превзыде, и вся благоче­стивая царствие в твое едино собрана, и ты един под небесем, христианский царь, именуешись в всей вселенной, ко всех христианех…» (Собрание государственных грамот и договоров, ч. II. М., 1819, с. 93).

В течение многих лет русские книжники излагали тео­рию «Москва – третий Рим» в сочинениях неофициального толка. Претендовавший на неограниченную власть Иван IV не принял ее из-за тенденций к возвеличению цер­ковного авторитета. После Грозного успехи централизации окончательно определили подчиненное место церкви в сис­теме Русского государства. Союз между митрополитом Дионисием и боярской оппозицией оказался кратковре­менным эпизодом, завершившимся низложением главного духовного пастыря. Иов окончательно подчинил церковь целям светской власти. При нем теория «Москва – третий Рим» впервые получила отражение в авторитетных пра­вительственных документах и, таким образом, преврати­лась в официальную доктрину. Метаморфоза совершилась не без участия ближайшего окружения правителя. Дядя Бориса Дмитрий Годунов разослал монастырям церковные книги, снабженные записью об их изготовлении «в богохранимом и преименитом и в царствующем граде Москве – в третьем Риме, благочестием цветущу».

Какое значение имела теория «Москва – третий Рим» в тот момент, когда она приобрела официальное призна­ние?

Можно ли считать, будто Москва при Годунове выступила с претензиями на роль центра новой мировой империи, преемницы древнего Рима и Византии? Такое тол­кование было бы совершенно неверным. В итоге Ливонской войны Россия пережила сокрушительное военное пора­жение. После войны ее правительство выдвинуло на пер­вый план задачу обороны границ и возвращения русских территорий, утраченных после военной катастрофы.

Можно было бы предположить, что доктрина «Моск­ва – третий Рим» выражала претензии русской церкви на руководство всемирной православной церковью. Но и та­кое предположение было бы неосновательным.

Доктрина «Москва – третий Рим» при всей ее претен­циозности выражала преимущественно стремление ликвидировать неполноправное положение Москвы по отноше­нию к другим центрам православия. Учреждение патриар­шества укрепило престиж русской церкви и отразило но­вое соотношение сил внутри вселенской православной иерархии.

Современники расценивали реформу церкви как пер­вый крупный успех Бориса Годунова. «… Устроение ее (церкви.- Р. С),- писал дьяк Тимофеев,- бысть начало гордыни его». Учреждение патриаршества действительно стало важной вехой в карьере Бориса. Политика возвыше­ния национальной церкви удовлетворила тщеславие под­данных и доставила Годунову некоторую популярность. Раздача вновь учрежденных церковных постов склонила на его сторону высших иерархов церкви. Первый успех был особенно дорог Борису. Полоса тягостных тревог, уни­зительного бессилия и сокрушительных неудач, казалось, уходила в прошлое.

Глава 5 ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЕ УСПЕХИ

Правительство Годунова продолжило внешнеполитический курс Грозного в балтийском вопросе. Но оно воздержива­лось от активных действий в Прибалтике, пока существовала опасность союза Польши и Швеции. Как только эта опасность утратила реальный характер (из-за войны с та­тарами и турками Речь Посполитая уклонилась от уча­стия в антирусской коалиции), Россия немедленно нанесла Швеции удар. Она намеревалась вернуть себе захваченные шведами русские земли, а главное, возродить «нарвское мореплавание». Русское командование использовало для наступления все имевшиеся в его распоряжении силы. Кроткий царь Федор самолично повел в поход свои рати. Руководившая мужем царица Ирина сопровождала его от Москвы до Новгорода.

В январе 1590 г. русские полки заняли Ям, блокировали Копорье и продвинулись к Нарве. Близ Нарвы воевода князь Дмитрий Хворостинин разгромил выступившие навстречу шведские отряды. Руководство осадой враже­ской крепости взял в свои руки Борис Годунов. Недобро­желатели тотчас заподозрили его в предательстве. Царь, утверждали они, только потому не смог отнять Нарву у «немцев», что «Борис им норовил». На самом деле распоряжения Годунова под стенами Нарвы объяснялись не его симпатиями к неприятелю, а полным отсутствием бое­вого опыта. По словам очевидцев, Борис приказал скон­центрировать огонь на крепостных стенах, чтобы пробить в них бреши, «а по башням и по отводным боем бити не давал» (Псковские летописи, вып. 2. М., 1955, с. 264). Башенная артиллерия противника не была своевременно подавлена и нанесла штурмующим огромные потери. За неумелое руководство осадный корпус заплатил под стенами Нарвы дорогую цену.

19 февраля русские предприняли генеральный штурм. Располагая громадным численным перевесом, они атаковали крепость разом в семи пунктах. Колонна, устремив­шаяся в главный пролом, насчитывала более 5 тыс. вои­нов, включая тысячу казаков и почти 2 тыс. стрельцов. Но шведам удалось отразить их натиск. Обе стороны понесли большой урон. Русское командование готовилось ввести в бой свежие силы. Шведы же не могли восполнить свои по­тери. Крепостной гарнизон был обескровлен. Нарвское командование утратило веру в благополучный исход борьбы и, не дожидаясь повторного штурма, запросило мира.

Положение шведов было таково, что стремительный натиск мог решить судьбу крепости в считанные часы. Но Борис, оказавшись во власти военной стихии с ее неиз­менным спутником – риском, не чувствовал уверенности. Он предпочел путь переговоров, надеясь склонить шведов к капитуляции. Шведское командование пыталось затя­нуть переговоры. Если бы это удалось, русские оказались бы в трудном положении. Зима была на исходе. Лед на реке Нарове стал портиться: поверх льда появились та­лые воды. Река могла разъединить силы армии, распола­гавшейся по ее берегам. Борис вскоре убедился, что ни­какое красноречие не заставит шведов сдать крепость. В такой ситуации он велел своим представителям вновь «съехатца (со шведами.- Р. С.) и покачати их (поуговаривать.- Р. С.) про Ругодив», после чего заключить пере­мирие на условиях противника (Разрядная книга 1475-1598 гг. М., 1966, с. 427). Осторожность, сделавшая Годунова неуязвимым на поприще политических интриг, не оправдала себя в дни войны. Победа ускользнула из не­ловких рук.

По условиям перемирия, заключенного под стенами Нарвы, шведы очистили захваченные ими ранее русские крепости Ивангород и Копорье. Россия вернула себе морское побережье между реками Наровой и Невой. Но ей не удалось овладеть портом Нарвой и восстановить «нарвское мореплавание». Таким образом, основная цель наступле­ния не была достигнута.

Шведский король Юхан III не желал признать свое по­ражение в войне с Россией и готовился к реваншу. Не су­мев заручиться поддержкой Речи Посполитой, он заклю­чил союз с Крымским ханством. Швеция провела крупнейшую со времени Ливонской войны мобилизацию и к 1591 г. сосредоточила на русской границе до 18 тыс. сол­дат. Крымское ханство, располагавшее поддержкой Османской империи, бросило в наступление более крупные си­лы до 100 тыс. всадников. Помимо крымцев и Малой ногайской орды, за ханом Казы-Гиреем следовали отряды из турецких крепостей Очаков и Белгород, янычары и турецкая артиллерия.

Целью вражеского вторжения стала Москва. В случае успеха Крым и Турция получили бы возможность значительно расширить сферу экспансии в Восточной Европе.

Русское командование, получив сведения о численности неприятельской армии, отказалось от намерения остано­вить ее на Оке и отвело полки с пограничных укреплений к столице. Ранним утром 4 июля 1591 г. татары по серпу­ховской дороге вышли к Москве и заняли Котлы. Русские полки расположились под Даниловым монастырем в под­вижном укреплении – «гуляй-городе». Днем произошел бой, а ночью татары отступили.

Причины поражения татар получили неодинаковое ос­вещение в источниках. «Государев разряд 1598 года» передает официальную версию событий. Когда хан с ордой подступил к «гуляй-городу», русские воеводы, сойдясь с ним, «бились весь день с утра и до вечера» (Там же, с. 443). С наступлением ночи Борис Годунов якобы вывел из «гуляй-города» полки и артиллерию, подошел вплотную к станам хана Казы-Гирея и внезапно обстрелял, чем и принудил татар к бегству.

Эта версия, однако, не совпадает с показаниями оче­видцев. Знаменитый дьяк Иван Тимофеев, служивший в то время в Пушкарском приказе и, вероятно, участвовав­ший в отражении врага, утверждает, что никакой ночной атаки Годунова не было. Татар посреди ночи вспугнула сильная артиллерийская канонада. То же говорят и мо­сковские летописи.

Имеется и еще один источник, который позволяет вос­создать картину с наибольшей полнотой и достоверностью. Этот источник – ранние записи Разрядного приказа, не прошедшие редактирования в царской канцелярии. Из них следует, что дневной бой ничем не напоминал генераль­ного сражении. Хан не спешил пустить в ход главные си­лы. Он направил к «государеву обозу» сыновей, сам же «на прямое дело не пошел и полков своих не объявил» (Государственная Публичная Библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, собр. Эрмитажн., д. 390, л. 768). Воеводы выслали из «гуляй-города» конные сотни, чтобы «травиться» с татарами. День минул в ожесточенных стыч­ках. Вечером хан отступил к Коломенскому. Там крымцы разбили лагерь по обе стороны Москвы-реки. Царские же воеводы «стояли в обозе готовы, а из обозу в то время вон не выходили». Едва ли у них были основания покидать укрепления посреди ночи. Управлять полками и перево­зить артиллерию в темноте трудно, практически невозмож­но.

Далеко за полночь в «гуляй-городе» внезапно поднял­ся «великий всполох». Спавшие подле орудий пушкари по тревоге заняли свои места и открыли огонь. Вслед за лег­кими орудиями начали палить тяжелые пушки, установ­ленные на стенах Москвы (Материалы по истории СССР (XV-XVII вв.), вып. 2, с. 93). Клубы дыма окутали город, ужасающий грохот сотрясал землю, вспышки выстрелов осветили всю округу. Чтобы уточнить обстановку, воеводы спешно выслали к Коломенскому дворянские сотни.

Грозная канонада и появление русских неподалеку от ханской ставки вызвали смятение в татарском лагере. Ни­кто не мог определить численность приближающегося не­приятеля. В памяти у крымцев еще не изгладились воспо­минания о жуткой сече под Москвой в 1572 г. Страх перед ночным нападением погнал их прочь из лагеря. Прекра­тить ночную панику хану не удалось. Татары в полном беспорядке бежали из Коломенского к Оке. Воеводы могли использовать их задержку на приокских бродах и органи­зовать энергичное преследование, но ограничились лишь тем, что послали вдогонку несколько дворянских «голов» с сотнями. «Головы» разгромили татарские арьергарды и взяли в плен, по одним данным, 400, по другим (офици­альным) – тысячу человек. Немало крымцев утонуло в Оке при переправе. На дно ушел возок, в котором хан ускакал из своей ставки. Пути отступления орды были усея­ны брошенной «рухлядью». Хан вернулся в Бахчисарай ночью в телеге с подвязанной рукой. Он не участвовал в стычках с русскими, а значит, получил рану то ли во время ночной суматохи, то ли во время поспешного бегства.

Как и при осаде Нарвы, Борис Годунов не проявил в войне с татарами ни решительности, ни энергии. Тем не менее вся слава после победы досталась ему. Столица и двор чествовали его как героя. На пиру в Кремле царь Федор снял с себя золотую гривну (цепь) и надел на шею шурину. Среди других наград Годунов получил золотой со­суд, захваченный в ставке Мамая после Куликовской бит­вы, шубу с царского плеча и земельные владения. Борис жаждал славы великого военачальника. Но шум похвал и награды никого не ввели в заблуждение. В обычных для того времени витиеватых выражениях современники писа­ли о том, что Годунов «во бранех же неискусен бысть», «оруженосию же неискусен бысть» (Русская историческая библиотека, т. XIII, с. 1283).

Поражение татар под Москвой обрекло на неудачу шведское наступление на Новгород и Псков. Многочисленная армия фельдмаршала Флеминга подступила к стенам небольшой крепости Гдов в окрестностях Пскова, но так и не смогла овладеть ею. Отдельные шведские отряды вы­шли к Новгороду. Неприятель подверг страшному разо­рению порубежные районы. Этим и ограничились все успе­хи королевской рати.

Столкновения на русско-шведской границе продолжались еще в течение года, после чего военные действия ус­тупили место мирным переговорам. В мае 1595 г. русские послы подписали в Тявзине «вечный мир» со Швецией. Шведы обязались вернуть России крепость Корела, важ­нейший форпост обороны за Невой и последнюю русскую территорию, удержанную ими после Ливонской войны. Владея устьями Невы и Наровы, русские располагали вы­ходами к морю. Но они не могли основать здесь свои мор­ские гавани. Шведский флот сохранял господство на Балтике. Шведские представители добились того, что мирный договор подтвердил принцип морской блокады русского побережья в районе Ивангорода. План превращения Ивангорода в морские ворота России потерпел неудачу.

Тявзинский мир нанес ущерб экономическим интере­сам страны, нуждавшейся в расширении торговли с Западной Европой. Московская дипломатия пошла на уступки Швеции из-за неверной оценки ситуации, сложившейся в Восточной Прибалтике. Уния между Швецией и Речью Посполитой оказалась менее прочной, чем полагали в Москве (Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI – начале XVII в. М., 1973, с. 61-62).Когда Борис убедился в этом, он отказался ратифицировать Тявзинский договор. Однако это ничего уже не меняло: балтийский вопрос остался нерешенным.

С. Ф. Платонов превозносил внешнеполитический курс Годунова. «Руководитель московской политики Борис,- писал он,- мог хвалиться тем, что заставил соседей принять возрождение политической силы Москвы после по­несенных ею поражений»8. Платонов С. Ф. Борис Годунов. Пг., 1921, с. 54.В самом деле, при Годунове Россия добилась частичного пересмотра итогов проигранной Ливонской войны. Исконно русские земли, утрачен­ные при поражении, были возвращены России. Но страна не получила выхода на Балтийское море, жизненно важ­ного для ее экономического развития.

Восточная политика Годунова ознаменовалась большими успехами. Россия отразила нападение татар и укрепила безопасность своих южных рубежей. В короткое время выстроены были новые пограничные крепости: Во­ронеж (1585), Ливны (1586), Елец (1592), Белгород, Оскол и Курск (1596). Оборонительная линия оказалась отодвинутой на юг в «дикое поле».

В правление Бориса Годунова государство впервые смогло выделить более крупные силы для систематического завоевания Сибири. Знаменитый поход Ермака по­служил лишь начальным моментом великой сибирской эпопеи (Казаки предприняли поход за Урал в самый неподходящий для того момент. Россия потерпела поражение от Речи Посполитой. Ее армии продолжали борьбу против шведов в Прибалтике и против восставших народов Поволжья в Казанском крае. При первых известиях о походе Ермака Иван IV направил Строгано­вым грозный приказ немедленно вернуть «атаманов-воров» и впредь не чинить «задора» с сибирским султаном.

Успех Ермака побудил московские власти направить в Сибирь 500 стрельцов. Однако этих сил оказалось недостаточно для победы. Ермак с сотней казаков попал в засаду и погиб. От голода и болезней стрелецкий отряд понес большие потери. Остатки его вынужде­ны были вернуться на Русь). Стрелецкие отряды, посланные за Урал в 1584- 1585 гг., не сумели закрепиться там. Между тем сибир­ский хан Кучум потерпел поражение от одного из своих соперников Сеид-хана и уступил ему столицу ханства Кашлык (Искер). В 1587 г. русские выстроили непода­леку от Кашлыка город Тобольск. Сеид-хан попал в плен, старая татарская столица запустела. Чтобы окончательно утвердиться за Уралом, царские воеводы выстроили на Оби множество острожков. В глухих таежных местах под­нялись укрепленные городки Березов, Обдорск, Сургут, Нарым, Тара. Перед русскими открылись пути в глубины неведомого материка. Присоединение Сибири имело важ­нейшее значение для исторических судеб России.

Глава 6 УГЛИЧСКАЯ ДРАМА

…Как молотком ступит в ушах упрек,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

В самом ли деле эпизод смерти Дмитрия сыграл в жизни Годунова ту роль, какую ему приписывали? Рассмотрим факты, чтобы ответить на этот вопрос.

Младший сын Грозного, царевич Дмитрий, погиб в Уг­личе и полдень 15 мая 1591 г. Повести и сказания Смут­ного времени заполнены живописными подробностями его убийства. Но среди их авторов не было ни одного очевидца угличских событий. В лучшем случае они видели мощи царевича, выставленные в Москве через 15 лет после его гибели.

В то время церковь объявила Дмитрия святым. Новому царю, Василию Шуйскому, руководившему заговором против Лжедмитрия, надо было во что бы то ни стало об­личить его как самозванца и доказать, что истинный Дмитрий давно погиб в Угличе. Сразу после гибели Лжедмитрия бояре объявили народу, что «царевичь Дмитрий умре подлинно и погребен на Угличе».Грамота написана была с ведома и по приказу Шуйского, который не считал еще необходимым пересматривать версию о гибели Дмит­рия, составленную его собственной комиссией. Не про­шло, однако, и двух недель, как власти начали писать об «убийстве» царевича Годуновым (Собрание государственных грамот и договоров, ч. II, с. 300, 311. Почему официальная версия претерпела столь быструю перемену? За ложью скрывался политический расчет. Народ расправился с Лжедмитрием, но волнения в сто­лице не улеглись. Москву будоражили всевозможные слухи, неблагоприятные для нового царя Василия Шуйского. Повсюду толковали, будто над телом венчанного царя Дмитрия твори­лись чудеса. Подле трупа появлялись из земли огни. Труп бро­сили в яму и засыпали землей, но вдруг он оказался на другом кладбище. Чтобы пресечь зловредные толки, Василий велел вы­рыть тело самозванца, сжечь его и развеять пепел по ветру. Но все это не помогло. Тогда царь Василий решил отделаться от «чудес» самозванца с помощью «чудес» истинного Дмитрия. По его приказу труп Дмитрия был вырыт из земли и перевезен в Москву для общего обозрения. С начала июня 1606 г. церковь стала сеять повсюду слухи о чудесах, исходивших от тела «бла­говерного царевича». При всем желании угодить царю церковь но могла канонизировать Дмитрия-самоубийцу. По церковным законам самоубийство, даже нечаянное, считалось тяжким гре­хом. Шуйский-следователь выдвинул версию о самоубийстве Дмитрия. Шуйский-царь должен был с нею покончить). Духовенство потратило массу усилий на то, чтобы изобразить Дмитрия неповинно убиенным мучеником. Толки о его самоубийстве официаль­ная пропаганда стала рассматривать как еретические.

Когда мощи Дмитрия перевезли в Москву и выставили на обозрение в церкви, все могли видеть, что в гробу дей­ствительно лежали орешки. Нашлись свидетели, успевшие разглядеть на них кровь.

Можно ли доверять таким показаниям? Как поверить в сохранность орешков, пролежавших в земле на разлагающемся трупе в течение 15 лет? Как поверить, что сви­детель, на мгновение протиснувшийся к гробу, увидел сле­ды крови на почерневших орехах, которые по всем зако­нам природы давно должны были обратиться в прах? Одно из двух. Либо путал свидетель, писавший через 15 лет после обозрения мощей, либо в гробу действительно лежа­ли ярко размалеванные орехи, и эта улика, грубо сфабрикованная теми, кто открыл мощи, ввела очевидца в за­блуждение.

Первые жития нового святого сообщали, что на Дмит­рия напали злочестивые юноши, один извлек нож и перерезал ему гортань. Эта краткая версия оказалась неудовлетворительной с точки зрения церковной пропаганды. Появился более эмоциональный рассказ, изобиловавший драматическими, но полностью вымышленными подроб­ностями. По новой версии, один из злочестивых юношей увидел на царевиче ожерельице, попросил показать его и, когда тот доверчиво подставил шею, кольнул ее ножом, но не захватил гортани. Тогда два других злодея «заклаше» ребенка «аки агньца».

Творцов легенды коробили прозаические подробности происшествия, и они старались приукрасить дело. С не­подходящего места – заднего двора – они перенесли дей­ствие на Красное крыльцо, позже – на парадную дворцо­вую лестницу. Здесь и произошла душераздирающая сце­на. Как ехидна злая, вскочил на лестницу дьяк Мишка Битяговский, ухватил царевича «сквозь лестницу за ноги», сын Мишки схватил «за честную его главу», Качалов пере­резал горло (Русская историческая библиотека, т. XIII, с. 767).

Искать в житиях достоверные факты бесполезно. Не­сравненно большую ценность представляют следственные материалы, составленные через несколько дней после кончины царевича на месте происшествия. Однако давно воз­никли подозрения насчет того, что подлинник «углицкого дела» подвергся фальсификации. Даже при беглом осмотре бросаются в глаза следы его поспешной обработки. Кто-то разрезал и переклеил листы «обыска» (следствен­ного дела), придав им неверный порядок. Куда-то исчезло начало.

Реконструировать источник взялся его издатель В. К. Клейн. Он обратил внимание на ржавые пятна, покрывавшие страницы документа. При различной величине пятна имели сходную конфигурацию. Клейн предположил, что дело подверглось воздействию влаги еще в то время, когда хранилось в архиве в виде свернутого в «столбец» свитка. Более всего пострадали наружные листы, ближе к центру размер пятен сокращался, а внутри они вовсе ис­чезали, так как вода туда не проникла. Следя за размера­ми пятен, В. К. Клейн уложил разрезанные листы в нуж­ном порядке, и тогда перед ним предстал связный и полный текст, в котором отсутствовали лишь первые листы. Логично было предположить, что эти листы, служившие оберткой свитка, размокли и отвалились сами собой. Из­вестно, что в старину рукопись скатывали, и потому последние листы оказывались наружными – к ним подклеи­вали новые. Однако в угличском свитке подмочен не конец, а начало рукописи. Почему? Дело в том, что после заверше­ния работы свиток всегда перематывали: ведь раньше люди читали, как и в наши дни, от начала к концу. В ар­хиве документы хранились подготовленными для чтения. Сказанное и объясняет, отчего у угличского «столбца» от­мокли не конечные, а начальные листы. При Петре I ар­хивы перешли на новую систему хранения документов. Неудобные и громоздкие «столбцы» петровские архивариусы перекомпоновали в тетради. Им пришлось разрезать уг­личский свиток на отдельные листы, которые в дальней­шем оказались перепутанными. Так угличское дело при­обрело нынешний вид.

Существует мнение, что сохранившиеся угличские ма­териалы являются беловиком, составленным в Москве кан­целярией Годунова, тогда как черновики допросов в Угли­че не дошли до наших дней. Палеографическое исследование рукописи опровергает такое мнение. В угличском следственном деле можно обнаружить примерно шесть ос­новных почерков писцов. А кроме того, в тексте докумен­та имеется но крайней мере 20 подписей свидетелей-угличан. Все подписи строго индивидуализированы и отража­ют разную степень грамотности писавших. Как могли свидетели, не покидавшие Углича, подписать беловик, со­ставленный в Москве?

Существует мнение, что Годунов направил в Углич преданных людей, которые заботились не о выяснении истины, а о том, чтобы заглушить молву о насильственной смерти угличского князя. Такое мнение не учитывает ряда важных обстоятельств. Следствием в Угличе руково­дил князь Шуйский, едва ли не самый умный и изворот­ливый противник Бориса. Один его брат, как мы пом­ним, был убит повелением Годунова, другой погиб в мо­настыре. Сам Василий Шуйский провел несколько лет в ссылке, из которой вернулся незадолго до событий в Уг­личе. Инициатива назначения Шуйского принадлежала скорее всего Боярской думе. Исследователей смущало то, что Шуйский несколько раз менял свои показания. Сна­чала он клялся, будто смерть Дмитрия была случайной, затем стал говорить о его убийстве. Подобные изменения в показаниях заслуживали бы внимания, если бы Шуй­ский выступал свидетелем обвинения. Между тем Шуй­ский был следователем, притом он вел следствие не еди­нолично. Церковное руководство направило для надзора за его деятельностью митрополита Гелвасия. В состав комиссии Шуйского входили также окольничий Клешнин и думный дьяк Вылузгин. Клешнин поддерживал дружбу с Годуновым, но, кроме того, он был зятем «героя» угличской истории Михаила Нагого. Вылузгин руководил По­местным приказом и среди приказных чиновников зани­мал одно из первых мест. В Угличе он имел в своем распоряжении штат подьячих. На них и лежала вся практи­ческая организация следствия. Члены комиссии придер­живались различной политической ориентации. Каждый из них зорко следил за действиями «товарища» и готов был использовать любую его оплошность.

Следственные материалы свидетельствовали о непри­частности Бориса к смерти царевича. Именно поэтому историки отказывались верить в их истинность. Гибель Дмитрия была актом большого политического значения. Вопрос «кому выгодно?» служит лучшей проверкой любой политической акции. Непоколебимая уверенность в том, что устранение последнего отпрыска московской династии было выгодно одному Борису, начисто обесценивало уг­личский « обыск ».

Есть основания утверждать, что угличский источник стал жертвой ретроспективной оценки событий.

К моменту смерти царевича не исчезла полностью воз­можность рождения законного наследника в семье Федора. Никто не мог точно предсказать, кому достанется трон. Из ближних родственников царя наибольшими шансами обладал не Годунов, ими обладали Романовы.

Ситуация, сопутствовавшая угличским событиям, но­сила критический для правительства характер. Над страной нависла непосредственная угроза вторжения шведских войск и татар. Власти готовились к борьбе не только с внешними, но и с внутренними врагами. За одну-две не­дели до смерти Дмитрия они разместили на улицах сто­лицы усиленные военные наряды и осуществили другие полицейские меры на случай народных волнений. Доста­точно было малейшего толчка, чтобы народ поднялся на восстание, которое для Годунова могло кончиться ката­строфой.

В такой обстановке гибель Дмитрия явилась для Бори­са событием нежелательным и, более того, крайне опас­ным. Факты опровергают привычное представление, буд­то устранение младшего сына Грозного было для Годуно­ва политической необходимостью. Вместе с тем рушится предвзятая оценка характера и эффективности угличско­го «обыска».

Следственные материалы сохранили по крайней мере дне версии гибели Дмитрия.

Версия убийства исходила от Нагих, родни погибшего. Михаил Нагой на протяжении всего следствия решитель­но настаивал на том, что Дмитрия зарезали сын дьяка Битяговского, его же племянник Никита Качалов и муж его племянницы Осип Волохов. Братьи Михаила высту­пили с более осторожными показаниями. Возле тела царевича, сказал Григории Нагой, собралось много людей и «почали говорить, неведомо хто, что будто зарезали царевича». Михаил и Григорий Нагие прибыли к месту проис­шествия с большим запозданием. Тем не менее они утвер­ждали, что «царевич ещо жив был и при них преставился».

Они явно путали. Андрей Нагой обедал с царицей во дворце, когда под окнами закричали, «что царевича не стало». Поспешно сбежав во двор, Андрей убедился, что «царевич лежит у кормилицы на руках мертв, а сказы­вают, что его зарезали, а он того не видел, хто его за­резал». Причина ошибки, допущенной Михаилом и Григо­рием, достаточно проста. Несколько человек, видевшие их вблизи, не сговариваясь показали, что Михаил прибыл во дворец «мертв пиян», «прискочил на двор пьян на коне». Григорий был «у трапезы» вместе с братом (Угличское следственное дело о смерти царевича Дмитрия 15 мая 1591 г., ч. II. М„ 1913, л. 3, 7, 16, 40, 48).

Протоколы допросов позволяют установить, зачем понадобилась Нагим версия убийства Дмитрия. С помощью этой версии они пытались оправдать расправу с государе­вым дьяком Битяговским.

В полдень 15 мая царица Мария стала обедать, а сына отпустила погулять и потешиться игрой с четырьмя свер­стниками. Дети играли на небольшом заднем дворике – в углу между дворцом и крепостной стеной. За ними пригля­дывали мамка Василиса Волохова и две другие няньки. Обед только начался, как вдруг на дворе громко закричали. Царица поспешно сбежала вниз и с ужасом увидела, что ее единственный сын мертв. Обезумев от горя, Нагая приня­лась избивать Волохову. Мамка не уберегла царского сына, и царица готова была подвергнуть ее самому страшному на­казанию. Колотя Василису по голове поленом, Мария громко кричала, что царевича зарезал сын мамки Осип (Со временем молва заклеймила «окаянную мамку» Василису как тайную сообщницу Годунова и подосланных им убийц. В дей­ствительности не Борис прислал Волохову в Углич. Василиса Волохова много лет служила «постельницей» при Грозном – ведала бельем в царской опочивальне. Она пользовалась полным доверием подозрительного царя. После смерти Ивана Василиса последовала за его вдовой. Будучи в Угличе, Волохова выдала дочь за Никиту Качалова, племянника ненавистного царице дьяка Михаила Битяговского. Царица не простила ей этого, тем более что прежде Василиса была близким ей человеком. Судьба Волоховых причудливо переплелась с судьбой Битяговских и Качалова. На этом родственном круге и замкнулась версия об убийстве царевича).

Слова царицы равнозначны были смертному приговору.

Нагая велела бить в колокола и созывать народ. Не­молчный гул набата поднял на ноги весь город. Возбужденная толпа запрудила площадь перед дворцом. Главный дьяк Углича Михаил Битяговский, заслышав звон, при­скакал в Кремль. Он помчался в верхние покои, «а чаял того, что царевич вверху», оттуда бросился в церковь и мимо тела царевича взбежал на колокольню. Дьяк ломился в звонницу и требовал, чтобы прекратили бить в колокола, но звонарь, по его словам, «ся запер и в колокольню его не пустил».

Появление Битяговского, по крайней мере в этот мо­мент, спасло Волоховых. Как показали служители Дьячей избы, Никита Качалов заступился за Осипа Волохова, «учал говорить, чтоб его шурина не убили» (Угличское следственное дело…, л. 40). Дерзость Ка­чалова стоила ему головы. Но его поведение было вполне объяснимым. Он вступился за шурина в тот момент, когда на площади еще бегал и распоряжался Битяговский. По привычке юный Качалов уповал на помощь всесильного дяди. Осип Волохов воспользовался минутой и укрылся на подворье Битяговских. Это было единственное место, где он мог спастись от гнева царицы.

Отношения государева дьяка Битяговского с Нагими были испорчены едва ли не с момента его приезда в Углич. Удельная семья утратила право распоряжаться доходами со своего княжества и стала получать деньги «на обиход» из царской казны. Назначенное правительством содержа­ние казалось царице мизерным, а зависимость от дьяка –

унизительной. Стряпчий царицы и другие лица сообщили комиссии, что Михаил Нагой постоянно «прашивал сверх государева указу денег ис казны», а Битяговский «ему отказывал», из чего проистекали ссоры и брань (Там же, л. 17, 37). Последняя стычка между ними произошла утром 15 мая (Там же, л. 10, 45-46, 49-50).

На княжом дворе дьяк сначала попытался прикрикнуть на толпу, а затем принялся увещевать Нагого, «чтобы он, Михайла, унел шум и дурна которого не зделал». С помощью Качалова Битяговские помешали расправе с Волоховым, что окончательно взбесило царицу и ее братьев. Ре­шено было натравить на Битяговских толпу. Избитая в кровь и брошенная на площади Василиса Волохова видела, как царица указала на Битяговских и молвила «миру: то-де душегубцы царевича». Пьяный Михаил Нагой взялся было руководить расправой с дьяком, по на помощь Битяговским пришли их родственники и холопы. Несколько позже Михаил Нагой хвастался перед своими сообщника­ми, что это он велел убить дьяка и его сына, а Качалова «да Данила Третьякова да и людей их велел побити я же для тово, что они у меня отнимали Михайла Битяговского [с] сыном» (Там же, л. 48).

Спасаясь от Нагого, дьяк и его сторонники заперлись в Дьячей избе. Малодушие окончательно погубило их. Тол­па высекла двери, разгромила избу и расправилась с укрывшимися там людьми. Даже служивший царице дворянин должен был признать перед комиссией, что приказных побила всякая чернь «с Михайлова веленья Нагова».

С площади люди ринулись на подворье Битяговских, разграбили его и «питье из погреба в бочках выпив, и боч­ки кололи». Жену дьяка, «ободрав, нагу и простоволосу поволокли» с детишками ко дворцу. Туда же привели Осипа Волохова, найденного в доме Битяговских.

В разгар общего смятения в Кремль явились два выс­ших духовных лица – архимандрит Феодорит и игумен Савватий. В тот день оба служили обедню в одном монастыре. Заслышав набат, они послали слуг в город, и те, вернув­шись, доложили, что «слышели от посадцких людей и от посошных, что будто се царевича Дмитрея убили, а тового не ведомо, хто ево убил». Вслед за слугами в монастырь прибежал кутейщик и именем царицы велел старцам ехать во дворец. По свидетельству игумена, он застал царицу в церкви Спаса возле сына:

«ажно царевич лежит во Спасе зарезан и царица сказала: зарезали-де царевича Микита Качалов да Михайлов сын Битяговского Данило да Осип Волохов» (Там же, л. 20).

Появление монахов на время приостановило самосуд. Толпа хотела взяться за дьячиху, но старцы, по их словам, «ухватили» Битяговскую с дочерьми «и отняли их и убити не дали».

Монахи видели в церкви Осипа Волохова. Он стоял не­подалеку от тела царевича «за столпом», весь израненный. Василиса отчаянно боролась за жизнь сына. Она заклинала царицу «дати ей сыск праведной». Но Нагая была неумо­лима. Едва старцы покинули церковь, она выдала Осипа на расправу толпе, объявив: «то деи убоица царевича».

Версия о злодейском убийстве Дмитрия возникла, та­ким образом, во время самосуда. Нагие выдвинули ее как предлог для расправы с Битяговскими. Но обвинения про­тив государева дьяка не выдерживали критики. Семья Битяговских не могла принять участие в преступлении. Вдова дьяка рассказала на допросе, что члены ее семьи обе­дали на своем дворе, когда позвонили в колокол. Гостем Битяговских был в тот день священник Богдан. Будучи духовником Григория Нагого, Богдан изо всех сил выго­раживал царицу и ее братьев. Но он простодушно подтвер­дил перед комиссией Шуйского, что сидел за одним столом с дьяком и его сыном, когда ударили в набат. Таким обра­зом, Битяговские имели стопроцентное алиби.

В день кровавого самосуда погибли 15 человек. Их тру­пы были брошены в ров у крепостной стены. К вечеру на третий день в Углич прибыли правительственные войска. Похмелье прошло, и Нагие поняли, что им придется дер­жать ответ за убийство главного должностного лица, пред­ставлявшего в Угличе особу царя.

Накануне приезда комиссии Шуйского Михаил Нагой глубокой ночью собрал преданных людей и велел им раздобыть ножи. Городовой приказчик Раков пошел в Торго­вый ряд и взял два ножа у посадских людей. Григорий Нагой принес «ногайский» нож. На подворье Битяговского нашли «железную палицу». Когда оружие было собрано, подручные Нагого зарезали в чулане курицу, измазали «ножи и палицы кровью» и отнесли их в ров к обезобра­женным трупам. Непосредственный исполнитель этой ак­ции Раков заявил комиссии:

«Михайло мне Нагой приказал класти к Михайлу Битяговскому нож, сыну ево нож, Миките Качалову нож, Осипу Волохову палицу» (Там же, л. 49).

Нагие заготовили подложные улики, чтобы сбить с тол­ку следователей. Но обмануть комиссию им не удалось. Ра­ков повинился перед Шуйским и поведал ему о ночной проделке Нагих. Михаил Нагой пытался запираться, но не­медленно же был изобличен. На очной ставке с Раковым слуга Нагого, резавший курицу в чулане, подтвердил по­казания приказчика. В отличие от Михаила Нагого, его брат Григорий не стал лгать и признался, что достал «но­гайский» нож у себя дома из-под замка и участвовал в из­готовлении других «улик».

Допрос главных свидетелей привел к окончательному крушению версии о преднамеренном убийстве Дмитрия.

Царевич погиб при ярком полуденном солнце, на глазах у многих людей. Комиссия без труда установила имена не­посредственных очевидцев происшествия. Перед Шуйским выступили мамка Волохова, кормилица Арина Тучкова, постельница Марья Колобова и четверо мальчиков, играв­ших с царевичем в тычку. Придавая исключительное зна­чение показаниям мальчиков, следователи дважды сфор­мулировали один и тот же вопрос, чтобы добиться точного и ясного ответа. Сначала они спросили:

«Хто в те поры за царевичем были?»

Мальчики ответили:

«были за царевичем в те поры только они четыре человеки да кормилица да постельница».

Выслушав ответ, комиссия спросила в лоб: Осип Волохов и Данило Битяговский «в те поры за царевичем были ли?» На этот вопрос «ребятки» ответили отрицательно. Мальчики кратко, но точно и живо описали то, что случилось на их глазах:

«играл-де царевич в тычку ножиком с ними на заднем дворе и пришла на него болезнь – падучей недуг – и набросился на нож» (Там же, л. 13).

Может быть, мальчики солгали в глаза царице? Может быть, они сочинили историю о болезни царевича в угоду Шуйскому, не убоявшись гнева своей государыни? И то и другое предположение начисто опровергаются показания­ми взрослых свидетелей.

Трое видных служителей царицына двора – подключники Ларионов, Иванов и Гнидин – показали следующее: когда царица села обедать, они стояли «в верху за постав­цом, ажно деи бежит в верх жилец Петрушка Колобов, а говорит: тешился деи царевич с нами на дворе в тычку но­жом и пришла деи на него немочь падучая… да в ту пору, как ево било, покололся ножом, сам и оттого и умер» (Там же, л. 28).

Петрушка Колобов был старшим из мальчиков, игравших с царевичем. Перед Шуйским он держал ответ за всех своих товарищей. Колобов лишь повторил перед следствен­ной комиссией то, что сказал дворовым служителям через несколько минут после гибели Дмитрия.

Показания Петрушки Колобова и его товарищей под­твердили Марья Колобова, мамка Волохова и кормилица Тучкова. Слова кормилицы отличались удивительной искренностью. В присутствии царицы и Шуйского она назвала себя виновницей несчастья:

«она того не уберегла, как пришла на царевича болезнь черная… и он ножом поко­лолся…» (Там же, с. 14).

Кормилица пользовалась полным доверием ца­рицы. Не ее, а Волохову «убивала» Нагая над мертвым сы­ном, хотя обе женщины были одинаково виноваты, что не уберегли ребенка.

Семь человек, стоявших подле царевича на дворе, ви­дели своими глазами его погибель. Позже перед комиссией предстал восьмой очевидец. Но он нашелся не сразу.

Допрашивая приказного Протопопова, комиссия уста­новила, что он впервые услышал о смерти Дмитрия во всех подробностях от ключника Тулубеева. Призванный к отве­ту, Тулубеев сослался на стряпчего Юдина. Им устроили очную ставку, которая окончательно прояснила дело.

В полдень 15 мая Юдин стоял в верхних покоях «у по­ставца» и смотрел сквозь окно во внутренний дворик. Не­счастье произошло у него на глазах. По словам Юдина, царевич играл во дворе в тычку и накололся на нож, «а он (Юдин.- Р. С.)… то видел» (Там же, л. 26).

Стряпчий поделился увиденным с приятелями. Но он знал, что царица толковала об убийстве, и счел благора­зумным уклониться от дачи показаний перед следственной комиссией. В конце концов свидетеля обнаружили, правда, в силу случайных причин.

Показания главных угличских свидетелей совпадают по существу и достаточно индивидуальны по словесному вы­ражению. Это говорит в пользу их достоверности. Иное впечатление производят показания второстепенных сви­детелей, число которых переваливает за сотню. Их пока­зания назойливо стереотипны. Это давно смущает исследо­вателей. Если несколько лиц пользуются одними и теми же оборотами, тотчас возникает подозрение в лжесвиде­тельстве. Однако появление штампов в следственном деле все же можно объяснить. Допрос основных свидетелей по­зволил нарисовать достаточно полную картину происшествия. Показания тех, кто знал о смерти Дмитрия с чужих слов, не прибавили ничего нового. Перед комиссией пред­стали в основном дворовые люди, в массе некультурные и косноязычные, как чеховский «злоумышленник». Чтобы получить от них толковые ответы, надо было потратить массу времени. Но временем следователи как раз-то и не располагали, и потому комиссия фиксировала ответы вто­ростепенных свидетелей с помощью стереотипа, заключен­ного в самом вопросе. В тогдашней приказной практике такой прием часто использовался.

Версия нечаянной гибели царевича, опиравшаяся на показания главных свидетелей, заключала в себе два мо­мента, каждый из которых может быть подвергнут всесто­ронней проверке.

Первый момент – болезнь Дмитрия, которую свидетели называли «черным недугом», «падучей», «немочью паду­чею». Судя по описаниям припадков и по их периодично­сти, царевич страдал эпилепсией. Как утверждали рассыльщики, «и презже тово … на нем (царевиче.- Р. С.) была ж та болезнь по месяцем безпрестанно». Сильный припадок случился с Дмитрием примерно за месяц до его кончины. Перед «великим днем», показала мамка Волохова, царевич в той болезни «объел руки Ондрееве дочке Нагова, одва у него… отнели». Андрей Нагой подтвердил это, сказав, что Дмитрий «ныне в великое говенье у дочери его руки пере­ел», а прежде «руки едал» и у него, и у жильцов, и у по­стельниц: царевича «как станут держать, и он в те поры ест в нецывенье, за что попадетца». О том же говорила и вдова Битяговского:

«многажды бывало, как ево (Дмитрия. – Р. С.) станет бити тот недуг и станут ево держати Ондрей Нагой и кормилица и боярони и он… им руки кусал или за что ухватит зубом, то отъест» (Там же, л. 11, 15, 40, 46).

Последний приступ эпилепсии у царевича длился не­сколько дней. Он начался во вторник, на третий день царе­вичу «маленько стало полехче» и мать взяла его к обедне, потом отпустила на двор погулять. В субботу Дмитрий во второй раз вышел на прогулку, и тут у него внезапно возобновился приступ (показания мамки).

Буйство маленького эпилептика внушило такой страх его нянькам, что они не сразу подхватили его на руки, ког­да припадок случился в отсутствие царицы во дворе. Как иначе объяснить тот факт, что ребенка бросило оземь и «било его долго». Факт этот засвидетельствовали очевидцы. Мальчик корчился на земле, а возле него кружились няньки и мамки. Когда кормилица подняла его с земли, было слишком поздно.

Второй момент – царевич играл в ножички. Его забаву свидетели описали подробнейшим образом: царевич «играл через черту ножом», «тыкал ножом», «ходил по двору, те­шился сваею (остроконечным ножом.- Р. С.) в кольцо». Игра в тычку состояла в следующем: игравшие поочередно бросали нож в очерченный на земле круг, нож обычно брали с острия, метнуть его надо было так ловко, чтобы нож описал в воздухе круг и воткнулся в землю.

Жильцы, стоявшие подле мальчика, сказали, что он «набросился на нож». Василиса Волохова описала происшедшее еще точнее:

«бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло».

Прочие очевидцы утвер­ждали, что царевич покололся «бьючися» или «летячи» на землю. Никто не знал, в какой именно момент царевич на­нес себе рану – при падении или когда бился в конвуль­сиях на земле. Достоверно знали лишь одно: эпилептик ранил себя в горло.

Могла ли небольшая горловая рапа принести к гибели ребенка? На такой вопрос медицина дает недвусмысленный ответ. На шее непосредственно под кожным покровом на­ходятся сонная артерия и яремная вена. Если мальчик про­колол один из этих сосудов, смертельный исход был не только возможен, но неизбежен.

Почему взрослые не бросились к ребенку и не остано­вили кровотечение? Такой вопрос вовсе не учитывает возможностей медицины XVI столетия. Даже если бы во дворе угличского дворца оказался лучший европейский медик, и он не спас бы мальчика.

Иногда высказывают мысль, что смерть царевича все же не была нечаянной, так как в подходящий момент кто-то коварно вложил нож в его руку. Такое предположение беспочвенно, ибо оно не учитывает привычек и нравов чванливой феодальной знати, никогда не расстававшейся с оружием. Сабля и нож на бедре служили признаком благородного происхождения. Сыновья знатных фамилий при­выкали владеть оружием с самых ранних лет. Маленький Дмитрий бойко орудовал сабелькой, а с помощью маленькой железной палицы забивал насмерть кур и гусей. Ножичек не однажды оказывался в его руке при эпилеп­тических припадках. Где-то в марте месяце, показала Битяговская, «царевича изымал в комнате тот же недуг в он …мать свою царицу тогда сваею поколол». Об этом припадке, во время которого Дмитрий «поколол сваею ма­терь свою царицу Марью», вспомнила и мамка Волохова.

Можно ли упрекнуть следственную комиссию за то, что она не смогла отыскать главную улику – злополучный ножичек, которым покололся Дмитрий? Вряд ли. Трудно усомниться в том, что Нагие, сфабриковав подложные улики, постарались уничтожить подлинную. Детская иг­рушка – ножичек царевича – очень мало напоминала ору­дие убийства, и Нагие подменили ее боевым оружием – «ногайским» ножом. Длинные окровавленные ножи, под­брошенные в ров, окончательно должны были убедить следователей в том, что под окнами дворца орудовала шайка заправских убийц.

Следователи допрашивали главных свидетелей перед царицей, которая могла опротестовать любое ложное или путаное показание. Вместо того она обратилась к помощ­нику Шуйского – митрополиту Гелвасию со смиренной просьбой заступиться перед царем за «бедных червей» Ми­хаила «с братею». «Как Михаила Битяговского с сыном и жилцов побили,- сказала царица «с великим прошени­ем»,- и то дело учинилось грешное, виноватое»(Там же, л. 47. 22 мая митрополит Гелвасий отслужил службу и похоронил Дмитрия в церкви, куда его тело внесли после ро­ковой прогулки. Комиссия не дозволила переодеть мальчика – на нем оставили ту одежду, в которой он гулял перед смертью: рубаху с пояском, нижнюю белую рубашку, красные башмачки. По преданию, все восемь дней, пока тело царевича лежало в церкви, мать безотлучно сидела подле него). Мария Нагая больше не настаивала на том, что дьяк и жильцы были убийцами ее сына.

Помимо угличского «обыска» Шуйского, сведения о ги­бели Дмитрия содержатся в записках иностранцев. Прав­да, большинство иностранцев лишь повторили поздние слу­хи о кончине царевича. Но двое из них находились в России в Дни угличской трагедии.

В венских архивах хранится донесение уже упоминавшегося Луки Паули венскому двору. Он писал:

«Между тем случилось так, что брат великого князя князь Дмит­рий… резиденция которого находилась в Угличе, погиб (лишился жизни)» (Haus-, Hof- und Staatsarchiv (Wien), Russland I, Fasz. 3, fol. 74- 78).

Осторожное свидетельство Паули может иметь двоякое толкование. Во всяком случае австриец избежал прямого заявления об убийстве угличского князя.

Английскому посланнику Джерому Горсею было известно о гибели Дмитрия куда больше, чем Паули и про­чим иностранцам. В мае 1591 г. он находился неподалеку от Углича, в Ярославле. Здесь узнали об угличском проис­шествии раньше, чем в Москве. Полученную информацию Горсей изложил в письме лорду Берли, датированном 10 июня 1591 г. Английский дипломат конфиденциально сообщил в Лондон о том, что царевич Дмитрий был жесто­ко и изменнически убит 19 (?) мая и что ему перерезали горло в присутствии матери.

Чтобы оценить достоверность английской информации, надо установить ее источники. Сделать это помогают позд­ние записки Горсея, в которых ярославские впечатления автора получили более подробное отражение. На всю жизнь англичанин запомнил ночной эпизод, происшедший с ним в Ярославле в мае 1591 г. Глухой ночью кто-то громко постучал в его дом. Вооружившись пистолетами, Горсей вы­глянул на улицу и при свете луны узнал Афанасия Нагого. Давний его знакомый рассказал, что «царевич Дмитрий скончался, в шестом часу дьяки перерезали ему горло, слу­га одного из них сознался под пыткой, что они посланы Борисом, царица отравлена и при смерти…». Очевидно, письмо Горсея от 10 июня 1591 г. лишь воспроизвело вер­сию Нагих об убийстве Дмитрия.

Полагают, что показания угличан о нечаянной смерти младшего сына Грозного были получены посредством угроз и насилий. Факт жестоких преследований жителей Углича засвидетельствован многими источниками. Но эти гонения, как удается установить, имели место не в дни работы след­ственной комиссии Шуйского, а несколько месяцев спустя. Комиссия не преследовала своих свидетелей. Исключение составил случай, точно зафиксированный в следственных материалах. «У распросу на дворе перед князем Васильем» слуга Битяговского «изымал» царицына конюха и обви­нил его в краже вещей дьяка. Обвинения подтвердились, и конюха с его сыном взяли под стражу. Тем и кончились репрессии против угличан в дни следствия.

Нарисованная следствием картина гибели Дмитрия от­личалась редкой полнотой и достоверностью. Расследова­ние не оставило места для неясных вопросов. Но наступи­ло Смутное время, имя «царственного младенца» принял дерзкий авантюрист, овладевший московским троном, и смерть Дмитрия превратилась в загадку.

Гибель царевича толкнула Нагих на авантюру. Углич­ский двор намеревался использовать момент, чтобы нанести удар Годунову. Инициатива исходила от Афанасия Нагого. Гонцы царицы прибыли к нему в Ярославль в ночь на 16 мая. Горсей имел возможность наблюдать последующие события как очевидец. Глубокой ночью, рассказывает он, удары набата подняли на ноги население Ярославля. Нагие объявили народу, что младший сын Грозного предательски зарезан подосланными убийцами. Они рассчитывали спровоцировать восстание, но это им н