Л. В. Черепнин
"Образование Русского централизованного государства в XIV-XV веках"

Внимание! В данном отрывке приведены события описывающие правления не только Иванна I Калиты, но и его предшественников, так как это даёт возможность понять контекст противостояния Москвы и Твери, а также участия Орды в данных политических событиях Северо-Восточной Руси.

Глава IV
Начальный период объединения русских земель вокруг Москвы до 80-х годов XIV века.
Начало государственой централизации

§ 1. Расширение Московского княжества в первой четверти XIV в. Политическая борьба между Московским и Тверским княжествами

В начале XIV в. Русь представляла собой ряд политически самостоятельных феодальных княжеств и республик, номинально объединенных под властью великого князя владимирского. Великое владимирское княжение предоставлялось в результате пожалования золотоордынского хана одному из русских князей. Политика золотоордынских ханов, поддерживавших в разное время различных претендентов на великокняжеский стол, заключалась в том, чтобы не дать усилиться кому-либо из них, чтобы содействовать их ослаблению в постоянных феодальных войнах.

В это время роль Москвы как центра политического объединения русских земель еще не определилась. Только началось постепенное расширение территории Московского княжества. Московские князья боролись с другими князьями (и прежде всего с тверскими) за великое владимирское княжение. Результаты этой борьбы определялись разными причинами, в первую очередь—расстановкой социальных сил, поддерживавших ту или иную сторону. Лишь ко второй половине XIV в. (не ранее) выявилось значение Москвы как центра формирующегося единого Русского государства.

Каковы же условия, содействовавшие выдвижению Москвы в этой роли? Над этим вопросом напряженно работала мысль ряда поколений дореволюционных и советских исследователей, собравших большой и ценный материал. Вряд ли я здесь скажу что-либо абсолютно новое. Я скорее попробую обобщить уже сделанное и уточнить некоторые моменты.

Мне кажется прежде всего, что поставленный вопрос следует расчленить. Москва явилась не только политическим центром, но и центром территории, где формировалась великорусская народность. И даже более: именно то обстоятельство, что Москва была средоточием складывающейся и развивающейся великорусской народности, стало существенной предпосылкой ее превращения в основу политического объединения страны. Но это превращение означало, что, оставаясь центром народности-национальности, Москва получала новое качество. Она делалась центром объединенного государства как орудия властвования господствующего класса над народом. Поэтому если и были общие предпосылки, подготовившие развитие Москвы как центра национального и как центра государственного, то отождествлять эти предпосылки ни в коей мере нельзя.

Как раз на территории, где возникла Москва, в междуречье Волги и Оки (густо населенном районе), находилось то этническое ядро, из которого выросла великорусская народность^[1]М. Н. Тихомиров, Начало возвышения Москвы («Известия
Академии наук СССР», Серия истории и философии, 1934,
т. I, № 3, стр. 108).. Но народность— это явление не только этническое, но историческое, требующее для своего развития определенных условий, содействующих освоению народом территории, росту экономики, культуры страны, борьбе народа за национальную независимость. Территория Московской земли представляла собой район развитого по тому времени земледелия и промыслов. Москва была средоточием тонких ремесел^[2]М. Н. Тихомиров, Древняя Москва, стр. 121; его же,
Средневековая Москва в XIV—XV веках, стр. 69..

Удобные речные и сухопутные пути благоприятствовали распространению колонизационных потоков, шедших из Московской земли в разных направлениях и содействовавших обмену производственными навыками между жителями московского центра и более окраинных районов. Находясь в узле торговых путей, Москва являлась одним из наиболее крупных центров начинающих складываться экономических связей между различными русскими землями. Таковы были условия, подготовившие сплочение территории великорусской народности вокруг ее основного ядра, выкристаллизовавшегося в междуречье Оки и Волги. Эти условия содействовали возвышению Москвы как центрального пункта, от которого шли нити экономического общения с другими районами страны (без наличия такого общения невозможно возникновение народности). А образование территории великорусской народности, ее хотя и медленное хозяйственное культивирование (прежде всего трудом русских крестьян и ремесленников)—это необходимые предпосылки развития великорусского языка, складывания и распространения русской культуры. При этом и в процессах, связанных с развитием языка и культуры, естественно сказывается ведущая роль Москвы, подготовленная раскрытыми выше предпосылками экономического порядка.

Развитие великорусской народности происходило в условиях ее борьбы за свою независимость, успехами которой обусловливалась возможность хозяйственного и культурного роста. Географическое положение Москвы в центральном районе, сравнительно удаленном от арены наиболее частых нападений татаро-монгольских и других иноземных полчищ на Русь, гарантировало этому городу и его району известную безопасность, способствовало притоку сюда жителей и возрастанию здесь плотности населения, а следовательно подъему экономики и культуры. Тем самым создавались и материальные предпосылки, накапливались людские силы для организованной борьбы русского народа с татаро-монгольским владычеством, агрессией литовских феодалов и т. д. Москва становилась активным центром такой борьбы. На подступах к Москве возводились оборонительные сооружения. Город выступал не только узловым пунктом торговых связей, но и средоточием путей, по которым двигались отсюда военные силы.

Конечно, когда речь идет о выдвижении Москвы в качестве центра великорусской народности, нельзя представлять этот процесс заранее предопределенным и самопроизвольным. Он требовал участия людей, хотя и действовавших стихийно, но активно данному процессу содействовавших. Труд сосредоточенных в Московской земле крестьян и ремесленников был существенным фактором развития производительных сил, распространения земледельческой культуры, появления и роста городов, накопления тех материальных условий, без которых было невозможно строительство крепостей, вооружение, успешное сопротивление иноземным захватчикам. Народ был действующей силой в освободительной борьбе с чужеземным игом, с внешней опасностью, за независимость родины.
Без всех рассмотренных выше предпосылок нельзя понять возвышение Москвы не только как центра великорусской народности, но и как политического ядра складывающегося Русского централизованного государства, ибо в составе этого государства великорусская народность явилась основной и ведущей, а вокруг нее объединялись со временем другие национальности. Само централизованное государство в начальный период своей истории сделалось .прогрессивной силой, содействовавшей объединению политически разрозненных русских земель, их освобождению от иноземных захватчиков и защите от внешних врагов, их дальнейшему экономическому и культурному развитию.

Но в то же время совершенно очевидно, что Москва в роли общерусского политического центра выступает основным оплотом феодального властвования; ядром складывающегося крепостнического государства (впоследствии превращающегося в самодержавную монархию); средоточием дворянства, требрвавшего от правительства обеспечения его землей и крестьянами. Москва служит местопребыванием главы русской церкви—митрополита и исходным пунктом церковной политики, рассчитанной на укрепление идеологическими средствами религии основ господства и подчинения в феодальном обществе.

Чтобы понять исторические причины, определившие указанные функции Москвы, необходимо принять во внимание, что подъем производительных сил в Московской земле, происходивший в отмеченных выше условиях, привел к углублению процесса феодализации. Территория Московского княжества—это территория наиболее развитого феодального землевладения. Значительные массивы черных земель здесь сравнительно рано попали в руки светских и духовных феодалов (князей, бояр, митрополитов). В Москве и около Москвы появилось много монастырей, которые сделались рассадниками феодального землевладения по всей Северо-Восточной Руси. В церковных и монастырских имениях получила развитие та форма феодальной земельной собственности, которая особенно распространилась в период образования Русского централизованного государства,—условное служилое землевладение. Поскольку Московское княжество представляло собой передовой участок развивающегося феодализма, здесь рано выявились и окрепли те социальные силы, на которые опиралась великокняжеская власть в своей объединительной политике: служилое боярство, мелкие и средние великокняжеские слуги — дворяне и дети боярские, торгово-ремесленное население городов (особенно его верхушка). В Московской земле ранее, чем на окраинах Руси, завязывается крепкий узел крепостнических отношений.

Экономический подъем Московского княжества (которому содействовало и удобное географическое положение Москвы в районе, сравнительно удаленном от места постоянных татарских набегов, в узле торговых путей) благоприятно отразился на положении местных князей. В результате развития сельского хозяйства, ремесла, торговли, пополнения княжеской казны данями, таможенными и другими пошлинами и т. д. у московских князей появлялись возможности градостроительства, укрепления обороноспособности своей земли и, наконец, организации активного наступления на иноземных захватчиков. Тем самым создавалась известная популярность московской великокняжеской власти прежде всего в феодальных кругах ряда русских земель, часто оказывавшихся материально заинтересованными в поддержке московских князей. Поскольку же московская великокняжеская власть старалась возглавить дело борьбы Руси с внешней опасностью, ее авторитет возрастал и в более широких кругах городского и сельского населения.

При анализе причин, вызвавших возвышение Москвы, а затем ее превращение в центр формирующегося единого Русского государства, нельзя не учитывать и характера политики московских князей. В исторической литературе иногда допускалась полная обезличка последних. По-моему, это неверная точка зрения. Изучая политическую историю XIV—XV вв., можно, например, заметить, как ряд московских князей проводит последовательный курс на союз с горожанами. Конечно, это объясняется не какими-то особенными фамильными качествами московских князей. Подобная линия выработалась в процессе длительной политической борьбы, на направление, характер, исход которой влияли соотношение социальных и классовых сил, внешняя обстановка и т. д. И тем не менее было бы неправильно не учитывать значения субъективного фактора— деятельности тех, кто проводил определенную политическую-программу.

И последнее, что необходимо отметить. Предпосылки, подготовившие роль Москвы в качестве центра Русского государства, реализовались не сразу, а в ходе длительной и упорной борьбы Московского княжества с другими феодальными центрами Северо- Восточной Руси—борьбы, затрагивавшей все классы и социальные группы различных русских земель. В процессе же этой борьбы исторические условия иногда складывались так, что, казалось, не Москва, а другой политический центр возглавит объединение Руси. Далеко не сразу укрепилась ведущая роль Москвы как средоточия политического объединения русских земель.

Все, что я изложил, дано весьма схематично. Но я пока ставил перед собой лишь две задачи: 1) обобщить и переосмыслить наблюдения-, которые сделаны в литературе по вопросу о том, почему Москва стала столицей Русского централизованного государства; 2) наметить в этом отношении те руководящие идеи, которые следует раскрыть конкретно при изучении политической истории Руси XIV—XV вв.

* * *

С начала XIV в. происходит, как я уже указывал, расширение территории Московского княжества. В 1301 г. князь Даниил Александрович московский совершил военный поход на Переяславль Рязанский, «…много бояр избил», взял в плен («некоею хитростью ял») и привез в Москву рязанского князя Константина Романовича^[3]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 85.. Тогда же к Москве были присоединены Коломна и некоторые другие рязанские волости^[4]М. К- Любавский, указ, соч., стр. 40..

В 1304 г. преемник Даниила—князь Юрий Даниилович «с братьею своею ходил к Можайску, и Можаеск взял», можайского же князя Святослава «ял и привел к собе на Москву»^[5]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 86..

Упорная борьба (между великим князем владимирским и князьями тверскими и московскими) шла за Переяславль Залесский. В 1297 г. «переяславци с единого» выступили на стороне князей Даниила Александровича московского и Михаила Ярославича тверского против коалиции, возглавленной великим князем владимирским Андреем Александровичем. В 1301 г. произошел разрыв политических отношений между переяславским князем Иваном Дмитриевичем и князем тверским Михаилом Ярославичем (они «не докон- чали межи собою»). В 1303 г. умер князь переяславский Иван Дмитриевич и по его завещанию Переяславское княжение перешло под власть Даниила Александровича. После смерти в 1304 г. Даниила Александровича, как указывают летописи, «переяславци» (очевидно, горожане) «яшася за сына его за князя Юрья…» (т. е. признали своим князем Юрия Даниловича московского). В том же году в Переяславле состоялся княжеский съезд, на котором Переяславль официально был передан Юрию Даниловичу. В 1306 г., во время пребывания Юрия’ в Орде, в Переяславль прибыл и «сел» там его брат Иван Данилович Калита. Вместе с «переяславской ратью» он вел борьбу со сторонником тверского князя, боярином Акинфом, и под Переяславлем разбил тверское войско. Словом, Переяславль оказался в самой гуще политической между- княжеской борьбы, окончившейся победой московских князей.

Понятно стремление последних к овладению тремя вышеназванными пунктами (Коломной, Переяславлем, Можайском). Их присоединение к Московскому княжеству увеличило его территорию почти в три раза. Не менее важным было экономическое и стратегическое значение присоединенных земель. Река Москва на всем ее протяжении оказалась включенной в состав Московского княжества. Расположенный в ее верховьях Можайск сделался важнейшим опорным пунктом на западной московской границе. Обладая Можайском и Коломной, московское правительство получило возможность использовать выгодное положение Москвы как узла важнейших дорог. С присоединением Переяславского княжества московские владения стали непосредственно граничить с территорией великого княжества Владимирского^[6]«Очерки истории СССР. Период феодализма. IX—XV вв.»,
ч. 2, стр. 191—192..

* * *

Одним из наиболее крупных княжеств Северо-Восточной Руси в начале XIV в. было княжество Тверское. Князья тверские стремились закрепить за собой великокняжеский стол, но это их стремление наталкивалось на сопротивление князей постепенно усиливающегося Московского княжества, которые со своей стороны боролись за овладение великим княжением владимирским.
Обстоятельства политической борьбы между князьями Михаилом Ярославичем тверским и Юрием Даниловичем (сыном Даниила Александровича) московским, последовавшей после смерти великого князя Андрея Александровича, нашли разное освещение в дошедших до нас летописных сводах. Попытаемся разобраться в этих разнообразных летописных версиях.. Смерть великого князя Андрея Александровича, согласно данным большинства летописей, последовала в 1304 г^[7]Эту дату находим в летописях: Суздальской по Академическому
списку, новгородских первой, третьей, четвертой, пятой,
Софийской первой, Московском летописном своде конца
XV в., Воскресенской, Никоновской, Авраамки, Львовской,
Ермолинской, Типографской (ПСРЛ, т. I, вып. 3, стр.
528; т. III, стр. 68, 222; т. IV, стр. 46; т. IV,
ч. 2, вып. 1, Пг., 1917, стр. 239; т. V, стр. 204;
т. VII, стр. 184; т. XVI, стр. 57; т. XXI, стр. 173;
т. XXIII, стр. 96; т. XXIV, стр. 107; т. XXV, стр.
393). По Рогожскому летописцу и Тверскому сборнику
Андрей Александрович умер в 1306 г. (ПСРЛ, т. XV,
стр. 497; т. XV, вып. 1, стр. 36). По Симеоновской
летописи—в 1305 г. (ПСРЛ, т. XVIII, стр. 86).. По Новгородской первой, Софийской первой и некоторым другим летописям, бояре покойного князя Андрея Александровича отправились в Тверь, очевидно, желая побудить князя Михаила Ярославича добиваться в Орде прав на великое княжение. Михаил направился в Орду, куда двинулся и его политический соперник—князь Юрий Данилович московский. Оба князя надеялись получить от ордынского хана ярлык на право занятия великокняжеского стола. «И сопростася два князя о великое княжение, …поидоша в Орду в споре». Княжеская распря явилась началом большой «замятии» (или «смятения») в Северо- Восточной Руси («в Суздальской земли»). Под терминами «замятия» или «смятение» летописи имеют, по-видимому, в виду не просто усобицу князей, а феодальную войну, всколыхнувшую широкие слои населения. Летописцы особо подчеркивают участие в этой войне горожан («и много бысть замятии… въ всех градех»), позиция которых в значительной мере определила исход междукняжеской распри^[8]События войны между Тверским и Московским княжествами
первой четверти XIV в. рассмотрены А. Е. Пресняковым
в книге «Образование Великорусского государства»,
стр. 121—135. И. У. Будовниц изучил отклики этой войны
в общественной мысли XIV в. в работе «Отражение политической
борьбы Москвы и Твери в тверском и московском летописании
XIV века» (Труды ОДРЛ, вып. XII, М.—Л., 1956, стр.
79—86). И. У. Будовкицу принадлежит также большое
исследование, с которым он любезно позволил мне ознакомиться
в рукописи..

В то время как Михаил Ярославич находился в Орде, его наместники явились в Новгород и попытались «силою» им овладеть, но встретили решительное сопротивление со стороны населения («и не прияша новгородци»). В этом сопротивлении приняли участие, по-видимому, различные социальные слои. По крайней мере летописи говорят, что новгородцы «…совокупиша всю землю про- тиву» тверских наместников. Одновременно новгородцы постарались укрепить Торжок, представлявший собой важный стратегический пункт на пути от Твери к Новгороду («…идоша в Торжок новгородци блюсти Торжьку…»). Между тверскими боярами и новгородскими правителями начались переговоры, закончившиеся установлением перемирия до приезда из Орды тверского и московского князей (новгородцы «… съсылающися послы, и розъехашася разно, доконцавше мир до приизда князей»)^[9]НПЛ, стр. 332; ПСРЛ, т. III, стр. 68, 222—223; т. IV,
ч. 2, вып. 1, стр. 239; т. V, стр. 204. Докончальные
грамоты тверских бояр и новгородского правительства,
составленные в виде проектов в то время, когда Михаил
Ярославич был в Орде, напечатаны в ГВНП, стр. 15—19,
№ 6—8. Их анализ см. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч.
1, стр. 270—280..

Если Михаил тверской стремился овладеть Новгородом, то Юрий Данилович московский (как сообщают Ермолинская, Симео- новская и другие летописи) рассчитывал закрепить свои позиции в ряде городов Северо-Восточной Руси. В этих целях в Кострому направился его брат Борис Данилович, но его задержали тверские бояре, поджидавшие (по одним данным в Костроме, по’ другим— в Суздале) отправившегося в Орду князя Юрия. Последний прошел в Орду другим путем.

Летописи сохранили известие об антифеодальном восстании, разразившемся в 1304 г. в Костроме. В городе собралось вече, выдвинувшее ряд обвинений против бояр, двое из которых были убиты («того же лета на Костроме бысть вече на бояр, на Жеребца да на Давыда Явидовися и на иных, и убита тогда Зерна, Александра»). По-видимому, речь идет о тверских или сочувствовавших тверскому князю боярах. Так можно думать потому, что во время восстания горожан, имевшего место в следующем, 1305 г. в Нижнем Новгороде и по своему характеру близкого к костромскому антифеодальному движению, объектом репрессии со стороны восставших стали как раз бояре умершего великого князя Андрея Александровича, поддерживавшие Михаила Ярославича тверского. «В Нижнем Новегороде избиша чернь бояр Андреевых»; князь же Михаил Ярославич, как только получил в Орде ярлык на великое владимирское княжение, явился в Нижний Новгород и расправился с участниками избиения бояр («изби вечников»).

В то время как один из братьев князя Юрия Даниловича московского—Борис потерпел неудачу в своей попытке укрепиться в Костроме, другой его брат—Иван Данилович засел в Переяславле. Туда же из Твери двинулось войско под предводительством боярина Михаила Ярославича тверского—Акинфа. Под Переяславлем произошел «бой крепок» между московско-переяславской и тверской ратями. Акинф был убит. «Много тферичь» погибло в сражении, а многие были взяты в плен. Сыновья Акинфа убежали в Тверь. Исход сражения в значительной мере был решен «переяславской ратью», т. е. ополчением переяславских горожан^[10]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 96; т. VII, стр. 184; т. XXI,
стр. 173; т. XVIII, стр. 86. И. У. Будовниц указывает,
что «ориентация городского населения именно на Москву
обнаруживается уже с начала XIVв.». См. И. У. Будовниц,
Поддержка объединительных усилий Москвы населением
русских городов («Академику Борису Дмитриевичу Грекову
ко дню семидесятилетия», М., 1952, стр. 119)..

Ярлык на великое владимирское княжение достался в Орде Михаилу Ярославичу тверскому. В 1305 г. он вернулся на Русь из Орды^[11]Отдельные летописи в качестве даты возвращения Михаила
из Орды называют 1307 г. (ПСРЛ, т. XV, стр. 407; т.
XV, вып. 1, стр. 35). А. Н. Насонов предполагает,
что на Переяславль Михаил в Орде полномочий не получил:
гсрод был оставлен во владении Юрия (А. Н. Насонов,
Монголы и Русь, стр. 81).. Очевидно, Юрий Данилович не хотел помириться со своим политическим поражением. Это видно из того, что Михаил во главе тверских войск дважды (в 1305 и 1308 гг.) подступал к Москве. Оба похода закончились заключением мирных договоров между Москвой и Тверью. Тверской сборник говорит об этом в спокойно протокольном тоне: Михаил Ярославич «приходил ратию к Москве и взял мир»^[12]ПСРЛ, т. XV, стр. 407.. В других летописных сводах, в которых изложение ведется с позиций московской великокняжеской власти, подчеркивается, что тверской князь потерпел военную неудачу и «не взяв града, ни что же успев, отиде»^[13]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 97.. Однако ясно, что на данном этапе борьбы между Московским и Тверским княжествами сила была на стороне последнего. Об этом свидетельствует ряд фактов. В 1306 г. от Юрия из Москвы «отъехали» в Тверь два его брата — Александр и Борис Даниловичи. Тогда же князь Юрий Данилович велел убить князя Константина рязанского, который был ранее взят в плен «на бою» его отцом и находился в Москве. Очевидно, открылись какие-то враждебные со стороны Константина намерения в отношении московского князя, казавшиеся особенно опасными в то время, когда усиливалась Тверь. В 1307 г. Михаил Ярославич был признан князем в Великом Новгороде^[14]Договор Михаила .Ярославича с новгородским правительством
см. ГВНП, стр. 19—22, № 9—10. Анализ этого договора
см. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 280—282. В 1311 г. сын великого князя Михаила—Дмитрий Михайлович собрал войско для похода на Нижний Новгород, где, очевидно, среди горожан были союзники Юрия («…хоте ити на Новьгород на Нижни на князя на Юрья…»), и только вследствие протеста митрополита Петра отказался от своего плана и, продержав три недели во Владимире рать, распустил ее^[15]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 97..

Борьба за власть между московским и тверским князьями тяжело отражалась на трудовом населении. Положение последнего ухудшилось также из-за распространившейся в 1309 г. на Руси эпидемии и из-за сильного голода («бысть… мор на люди, и на кони, и на всякы скоты, а… мышь поела рожь, и овес, и пшеницу, и всякое жито, и того деля бысть дороговь велика, и меже- нина зла, и глад крепок в земли Русской»)^[16]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 87.. Все это вызывало недовольство народа, приводило к обострению классовых противоречий. Летописи говорят о народных движениях в разных частях Руси. В 1310 г. в Брянске «коромолници» (по- видимому, горожане) изменили своему князю Святославу во время его сражения со своим политическим противником и выдали его последнему^[17]Там же.. В 1311 г. произошло антифеодальное выступление в Новгороде. В этом году в городе вспыхнули большие пожары (возможно, в результате намеренных поджогов). Сгорело много церквей, домов феодалов и состоятельных горожан («домове добрый»), выгорел торг. Во время пожаров «злей человеци недобрии», «окан- нии», как их называет летописец, «пограбиша чюжая имения». По всем данным, речь идет о городской бедноте, а, может быть, также и об окрестных крестьянах, которые захватывали имущество феодалов и видных представителей купечества. В результате социальных волнений в Новгороде был смещен посадник.

Можно думать, что антифеодальное движение в Новгороде было направлено в значительной степени против тверской администрации. Только при такой предпосылке понятны решительные действия великого князя Михаила Ярославича, который объявил Новгороду войну, вывел из города своих наместников, занял войсками Торжок, Бежецкий Верх и другие подступы к Новгороду и прекратил туда подвоз хлеба («не пустя обилья в Новьгород»). Лишь после специальной поездки в Тверь для переговоров с князем Михаилом новгородского архиепископа Давыда князь согласился на мир, вернул в Новгород наместников и освободил к городу торговый путь («…ворота отвори»)^[18]НПЛ, стр. 334, 93, 335, 95.. Давыд был выразителем интересов новгородской феодальной верхушки, в условиях голода и обострения классовых противоречий в городе шедшей на компромисс с великим князем и его окружением.

Орда вела политику разжигания распрей среди русских князей. Сталкивая между собой Михаила Ярославича и Юрия Даниловича, она хотела ослабления их обоих^[19]Л. Я. Насонов, Монголы и Русь, стр. 81.. В 1312 г. умер хан Тохта. Великий князь Михаил Ярославич отправился в Орду на поклон к новому хану Узбеку. Туда же направился и митрополит Петр. Воспользовавшись этим, Юрий Данилович (возможно, по договоренности с новгородцами) послал в Новгород своего наместника— князя Федора Ржевского с военной силой. Наместники князя Михаила Ярославича были арестованы московским военным отрядом и посажены под стражу во дворе архиепископа. Теперь архиепископ действует в союзе с Юрием Даниловичем против Михаила Ярославича. По-видимому, отъезд последнего в Орду побудил новгородскую феодальную знать призвать в Новгород его противника, при котором новгородское правительство могло рассчитывать на большую самостоятельность. Такое решение новгородского правительства не могло не найти поддержки и со стороны рядовой массы горожан, среди которых князь Михаил был очень непопулярен.

С новгородской поддержкой князь Федор Ржевский выступил по направлению к Твери. Навстречу ему вышла тверская рать во главе с князем Дмитрием Михайловичем. Противники стали друг против друга на разных берегах Волги и, простояв так некоторое время, заключили мир и разошлись. Ни одна сторона начать сражение не решилась, не чувствуя перевеса своих сил над силами противника. Некоторые подробности о встрече на Волге новгородских и тверских военных сил сообщает тверское летописание: «приидо- ша новогородци ратию к Тфери и пожгоша села за Волгою»^[20]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 36; т. XV, стр. 408..

После этого новгородское правительство призвало Юрия Даниловича на княжение в Новгород «на всей воли новгородчкои», т. е. с условием соблюдать все права Новгородской республики. Юрий явился в город вместе со своим братом Афанасием.

В 1315 г. Юрий был вызван ханом в Орду. В Новгороде он оставил своего брата Афанасия. Тем временем князь Михаил Ярославич вернулся на Русь в сопровождении ордынских «послов». Татарские послы обосновались в Ростове, где «много зла подеаша»^[21]ПСРЛ, т. XVI, стр. 60; т. I, вып. 3, стр. 1315., а Михаил Ярославич двинулся к Новгороду «со всею землею Ни- зовьскою и с татары». Узнав об этом, князь Афанасий с новгородским войском направился в Торжок, где и пробыл б недель, собирая сведения («весть переимаюче») о дальнейших намерениях Михаила. Последний также повернул к Торжку, желая, по-видимому, двинуться на Новгород.

Под Торжком между тверскими и новгородскими войсками произошла «сеча зла». Было убито «много добрых мужь и бояр новъго- родчкых», «купцов добрых много» и громадное количество простых новгородцев и новоторжцев. Очевидно, как уже говорилось выше, действия Михаила Ярославича вызывали недовольство и отпор всего новгородского населения, людей всех сословий.

Согласно данным Рогожского летописца и Тверского сборника, «…победи великии князь новгородцев боле тысущи и пожже пригород»^[22]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 36; т. XV, стр. 408.. Уцелевшие новгородские и новоторжские воины отступили к Торжку и «затворишася в городе вместе с князем Афанасием». Михаил Ярославич потребовал выдачи последнего и князя Федора Ржевского. Новгородцы сначала отказались, заявив «…изомрем честно за святую Софею». Но затем под натиском военных тверских сил были вынуждены согласиться на выдачу Михаилу Ярославичу князя Федора Ржевского и на уплату тверскому князю 5 тем гривен серебра. Призвав после этого к себе князя Афанасия и новгородских бояр, Михаил Ярославич выслал их в качестве заложников («в таль») в Тверь, а у уцелевших после сражения новгородцев и новоторжцев отнял оружие и многих продал в рабство («…а оста- нок людии, что есть в городе, нача продаяти, колко кого станеть и снасть отъима у всех»). В Новгород были снова отправлены тверские наместники.

Однако все новгородское население было возбуждено действиями Михаила Ярославича. В 1316 г. в городе поднялось восстание, в результате которого тверские наместники снова были изгнаны. На вече свергали с Волховского моста в реку тех, кого подозревали в сношениях с Михаилом Ярославичем. Когда князь Михаил стал наступать на Новгород «со всей землею Низовскою», на защиту города выступила «вся волость Новгородская»: жители Пскова, Ладоги, Старой Русы, корела, ижора, водь. Вокруг Новгорода с двух сторон был выстроен острог.

Князь Михаил Ярославич, не дойдя до Новгорода, остановился со своим войском в селении Устьянах, на реке Ловати, а затем был вынужден отступить, «не успев ничто же». На обратном пути великокняжеское войско заблудилось среди новгородских озер и болот. Тверское летописание объясняет это тем, что «злии вожи» тверских ратников «заведоша в лихаа места»^[23]Там же.. Люди стали умирать от голода, ели конину, кожу, сдираемую со щитов, «а снасть свою всю пожгоша» и «приидоша пеши в домы своя».

Хотя отношения между новгородским правительством и великим князем Михаилом Ярославичем на длительное время обострились, однако Михаил, понимая значение для него поддержки со стороны Великого Новгорода в борьбе за великое княжение, искал путей примирения с новгородскими властями. Когда в 1317 г. новгородский архиепископ Давыд приехал к князю Михаилу с просьбой согласиться на выкуп новгородцами взятых у них заложников («…просяще на окуп братьи своей, кто у князя в тале…»), тот отказался сделать это немедленно. Тем не менее во время пребывания в Твери Давыда был разработан текст договора между Тверским княжеством и Новгородской феодальной республикой^[24]НПЛ, стр. 335—337, 95. Текст упомянутого договора см.
ГВНП, стр. 22—24, № И. Об этом договоре см. Л. В.
Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 282—290..

В 1317 г. из Орды вернулся князь Юрий Данилович. Посещение им Орды сопровождалось значительными для него политическими успехами. Он женился там на сестре хана—Кончаке, получил ярлык на великое княжение и привел с собою на Русь татарские отряды во главе с «послом» Кавгадыем и Астрабалом. Очевидно, теперь ордынский хан хотел при помощи московского князя помешать дальнейшему усилению княжества Тверского. Последующие события довольно подробно описаны в тверском летописании. Князь Михаил Ярославич с суздальскими князьями выступил навстречу Юрию Даниловичу и Кавгадыю. Встреча произошла у Костромы. Противники, расположившись на разных берегах Волги, некоторое время выжидали, а затем Михаил, после переговоров с Кавгадыем, очевидно, не решаясь начать военные действия, отказался от великого княжения («съступися великаго княжениа…») в пользу Юрия и вернулся в Тверь. Но это был лишь тактический маневр. Тверской князь готовился к новой борьбе за свои великокняжеские права и поэтому стал укреплять свою столицу («и заложи болшии град кремль»).

Юрий же с Кавгадыем и перешедшими на его сторону суздальскими князьями двинулся от Костромы на Ростов—Переяславль— Дмитров—Клин, по направлению к тверским владениям^[25]ПСРЛ, т. XV, стр. 409; т. XV, вып. 1, стр. 37.. По Новгородской летописи, Юрий Данилович послал в Новгород за помощью татарского посла Телебугу, но новгородцы предпочли держать нейтралитет и в Торжке договорились с Михаилом Ярославичем, что не будут помогать ни одному из соперников («како не въступатися ни по одиномь»)^[26]НПЛ, стр. 96, 337—338.. Несколько иначе рисует позицию новгородцев тверское летописание, согласно которому новгородское правительство послало Юрию «помощь» «на великого князя Михаила». Прийдя в Торжок, новгородцы прежде всего договорились с Юрием о совместном выступлении против тверского правительства, а пока стали разорять границы Тверского княжества («грабити по рубежу»). Но Михаил Ярославич предупредил новгородцев, двинул против них войска и нанес им поражение. 200 новгородцев были убиты, и тогда остальные были вынуждены заключить с Михаилом мир и вернулись в Новгород.

В тверском летописании указано, что, двигаясь к Твери, войска Юрия и Кавгадыя причиняли много бед населению («много зла творяху Христианом»). Это указание нельзя расценивать только как свидетельство недоброжелательного отношения летописца (отражавшего интересы тверских феодалов) к московскому великому князю. Летописец в данном случае говорит о том, что имело место в действительности. Московские войска уничтожали все на своем пути. Кроме того, надо иметь в виду, что, пользуясь татарской помощью, Юрий Данилович расплачивался за нее тем, что отдавал отрядам Кавгадыя на разграбление русские села и деревни.

Огнем и мечом прошли отряды Юрия и Кавгадыя по тверским «волостям», выжгли села и хлеб, забрали в плен мирных жителей («…села пожгоша и жито, а люди в плень поведоша…»). За 15 верст от Твери московское и татарское войско остановились, очевидно, не чувствуя себя в силах взять приступом столицу Тверского княжества. Между Михаилом Ярославичем и Кавгадыем начались переговоры, причем тверской летописец упрекает Кавгадыя в хитрости («а все с лестию»). Не договорившись о мирных условиях и в то же время не желая принимать боя в самой глубине Тверского княжества, где они могли бы оказаться в невыгодном положении, Юрий и Кавгадый отступили к Волге. Михаил «и мужи тверичи и кашинци» двинулись за ними.

Бой произошел в местечке Бортеневе, в 40 верстах от Твери. Он окончился победою тверских и кашинских военных сил. Юрий Данилович бежал в Новгород. Его брат Борис и жена, княгиня Кончака, были взяты в плен и уведены в Тверь. Кончака, по слухам, была в. дальнейшем отравлена («уморена зельем»). Кавгадый велел своей дружине «стяги поврещи».

Михаил Ярославич явно не желал обострять в дальнейшем отношения с Кавгадыем, чтобы не ответить за это перед ордынским ханом. Он заключил с Кавгадыем мир и, по весьма скупому рассказу Тверского сборника, приведя его с дружиною в Тверь, «почтив его и отпусти»^[27]ПСРЛ, т. XV, стр. 409—410; т. ХУ.’вып. 1, стр.
37—38.. Летописи, отражающие политическую линию московской княжеской власти (Ермолинская, Львовская), резко говорят о поведении тверского князя в отношении ордынцев. Он «многу честь въздасть Кавгадыю и татаром его», а те льстили ему, говоря: «мы приходили на тебе неправедно с Юрьем без повеления царева»^[28]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 98; т. XXI, стр. 174.. Совершенно ясно, что корректным обращением с Кавгадыем Михаил хотел обеспечить себе с его стороны поддержку в Орде, где он собирался дальше домогаться получения великого владимирского княжения. Возможно, что какие-то обещания Кавгадый Михаилу и дал.

У Михаила Ярославича произошла еще одна встреча с Юрием Даниловичем на Волге, куда последний явился из Новгорода вместе с новгородской и псковской помощью. До боя дело не дошло. Спор о правах на великое княжение между Юрием и Михаилом был перенесен в Золотую орду. По договоренности с Юрием Михаил выпустил брата Юрия—Афанасия и новгородцев, находившихся в Твери в качестве заложников^[29]ПСРЛ, т. IV, стр. 49; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 243., обязался также отпустить из плена его жену и брата Бориса^[30]НПЛ; стр. 338, 96. Тогда же был заключен договор между
Юрием Даниловичем, Михаилом Ярославичем и Великим
Новгородом (ГВНП, стр. 25, 26, № 13 и стр. 24, № 12—первоначальный
проект). О договоре см. Л. В• Черепнин, указ, соч.,
ч. 1, стр. 290—299.

Трудовой народ был разорен феодальной борьбой и изнемогал под тяжестью возраставших ордынских поборов. Так, в 1316 г. татарские послы Сабанчий и Казанчий «много зла сотвориша Ростову»^[31]ПСРЛ т. VII, стр. 187; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 243;
т. I, вып. 3, стр. 243.. В 1318 г. ордынский «посол лют именем Кочка» убил у Костромы 120 человек, затем пограбил город Ростов «и села и люди плени»^[32]ПСРЛ, т. VII, стр. 188; т. V, стр. 207; т. XXIV, стр.
108..

В 1318 г. князь Михаил Ярославич направил в Орду своего сына Константина, а вслед за ним отправился туда сам. Перед этим Михаил, как сообщают Тверской сборник и Рогожский летописец, пытался договориться еще раз с Юрием и послал к нему в Москву посла, но московский князь убил последнего, а сам выехал в Орду.

В конце 1318 г. оба противника встретились в ставке золотоордынского хана. Там состоялся ханский суд над князем Михаилом Ярославичем, который был убит. В различных летописных сводах это событие изображено по-разному. В некоторых (как, например, в Симеоновской или Новгородской четвертой и пятой летописях)— очень коротко: «…убил царь Озбяк в Орде великого князя Михаила Ярославичя тверского… и привезоша его из Орды на Москву»^[33]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 89; т. I, вып. 3, стр. 529.; «уби царь в Орде князя Михайлу тферьскаго и сына его Костянь- тина ’(последнее не соответствует действительности), и бояр его, а великое княжение дасть Юрью»^[34]ПСРЛ, т. IV, стр. 49; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 529.. В большинстве же памятников летописания смерти Михаила посвящена подробная повесть в разных вариантах^[35]О первоначальном тексте сказания о смерти Михаила Ярославича
см. В. О. Ключевский, Древнерусский жития святых как
исторический источник, М., 1871, стр. 71. Подробный
анализ летописных повестей о смерти тверского князя
дан в статье И. У. Будовница «Отражение политической
борьбы Москвы и Твери в тверском и московском летописании
XIV века», стр. 83—86..

Один из таких вариантов помещен в Тверском сборнике и Рогожском летописце. Для него характерно следующее отношение к действующим лицам кровавой драмы, разыгравшейся в Орде. Князь Михаил—невинный страдалец, принимающий «нужную смерть за Христианы и за отчину свою» (т. е. за своих подданных и за свою землю). В это два понятия («Христианы» и «отчина») здесь не вкладывается большого патриотического содержания («русский народ», «родина»). Михаил выступает в рассматриваемой повести скорее как законный владелец принадлежащего ему княжества, князь—вотчич. Виновником смерти Михаила, по данному варианту повести, является Кавгадый («началник всего зла, безаконный и проклятый»). Вместе с ним подкоп под Михаила ведет Юрий Данилович. Но последний является скорее пассивным соучастником злодеяния Кавгадыя, чем активным злодеем, стремящимся погубить своего соперника. Наконец, характерно, что разбираемая повесть довольно лояльно относится к Узбеку, хотя и именует его «безакон- ным». Не хан—инициатор убийства князя Михаила Ярославича. Поклеп на последнего совершил Кавгадый при участии Юрия, оба они «начаша вадити на великого князя Михаила…», обвиняя его в том, что, собрав «по грады многы дани», тот хочет «ити в Немци…» И в дальнейшем, когда хан по наветам Кавгадыя и Юрия предал Михаила суду своих «радцев», последние, «судивше» князя, «не рекоша правды ко царю, но виною оболгавше его безаконному царю Озбяку»^[36]ПСРЛ, т. XV, стр. 410—412; т. XV, вып. 1, стр. 38—40..

Все эти особенности личных характеристик свидетельствуют, по-моему, о том, что данный вариант повести возник в феодальных кругах вскоре после смерти Михаила Ярославича, еще до антимон- гольского восстания в Твери в 1327 г. Тверские феодалы хотели сохранить мирные отношения с Ордой (отсюда спокойное отношение со стороны автора повести к хану Узбеку и стремление снять с него ответственность за гибель Михаила). Политическая платформа тверского боярства в данное время заключалась и в прекращении усобицы между тверским и московским князьями (отсюда мирный тон в отношении Юрия Даниловича, виновность которого в’смерти Михаила не отрицается, но в то же время и не подчеркивается).

Помещенная в Тверском сборнике и Рогожском летописце краткая характеристика Михаила Ярославича написана в трафаретножитийном стиле. Но в этой характеристике есть одно заслуживающее внимания место. Михаил часто вспоминал «подвигы и терпениа святых мученик», пострадавших за православную веру, и хотел последовать их примеру («желаа сам тба чаша испита…»). Ему и пришлось «приать блаженную страсть» «за многий род христиань- скый». Только он пострадал не за веру, «якоже святии мученици», а «положил душу за другы своа». «…Неуклонно шествуа за поручен- ныа ему богом люди…», он «прииде яко верный строитель ко своему владыце»^[37]ПСРЛ, т. XV, стр. 413; т. XV, вып. 1, стр. 40—41. И. У. Будовниц отметил, что автор повести «оттеняет исключительно политическую сторону дела», не пытаясь приписать Михаилу Ярославичу черты «защитника православной веры»^[38]И. У. Будовниц, Отражение политической борьбы Москвы
и Твери тверском и московском летописании XIV века,
стр. 86..

Это, по-моему, правильная мысль. Текст рассматриваемой характеристики политически более глубок, чем текст повести об убийстве Михаила. Термин «многый род христианскый» в гораздо большей степени выражает понятие «русский народ» (в национальном смысле), чем несколько расплывчатый термин «христиане». В характеристике Михаила гораздо яснее звучит идея государственного «строительства». И Михаил Ярославич наделен чертами активного носителя этой идеи’ готового положить душу «за друга своя», в то время как в изображении повести превалирует его «умиленное» и чисто пассивное ожидание мученической смерти. Думаю, все это дает основание предположить, что характеристика Михаила Ярославича составлена позднее повести о его смерти, может быть, во второй половине XIV в., когда уже определилась роль Москвы в качестве центра формирующегося Русского государства, а часть тверских феодалов хотела выдвинуть своего князя—героя, стремившегося укрепить Русь. Может быть, здесь мелькает и осуждение княжеских усобиц: Михаил погиб один («единый») за весь народ, в то время как другие князья уничтожают друг друга.

Особый вариант повести об убийстве Михаила в Орде помещен в летописях Ермолинской и Львовской. Здесь роль Узбека в расправе с тверским князем еще более снижена, чем в Тверском сборнике и Рогожском летописце. Его фигура почти незаметна. Применительно к нему не только отсутствует эпитет «безаконный», но он назван официально «царем». По сравнению с текстом Тверского сборника и Рогожского летописца и участие князя Юрия Даниловича в убийстве Михаила Ярославича представлено в Ермолинской и Львовской летописях еще менее значительным. Он действует здесь то совету Кавгадыеву», в то время как в Тверском сборнике и Рогожском летописце его имя стояло рядом с именем Кавгадыя в качестве виновника (хотя и с меньшей долей ответственности) печальной судьбы тверского князя. В качестве обвинений, предъявленных Михаилу на суде, фигурируют три пункта:

1) неуплата дани в Орду («царевы дани не давал еси»);

2) сопротивление ханскому послу («противу посла билъся еси»);

3) отравление Кончаки, сестры хана Узбека, жены Юрия Даниловича («княгиню Юрьеву уморил еси»).

Вероятно, разбираемый вариант повести отражает московскую версию, возникшую примерно в княжение Калиты. Дипломатия Калиты в отношении ордынского хана Узбека, с войсками которого он в 1327 г. усмирял антитатарское восстание в Твери, отразилась на трактовке повестью о событиях 1318 г. роли хана в убийстве Михаила Ярославича (она абсолютно пассивна). Если прямо не признается, то и не отрицается вина Михаила перед ханом и перед Юрием Даниловичем московским. Это, конечно, позиция московских князей. Наконец, в интересах последних было изобразить Юрия Даниловича человеком, не стремящимся расправиться со своим соперником, и лицом, подчиняющимся распоряжениям ханского «посла» (этим как бы подчеркивалась лояльность московских князей в отношении Орды). В данном варианте повести есть один яркий эпизод. Кавгадый, увидев нагое тело убитого тверского князя, обратился «сь яростью» к князю Юрию: «не брат ли ты стареши, как отець, да чему сяк поврьжено наго?» Тогда Юрий велел «покрыти» труп^[39]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 99—100; т. XXI, стр. 175—176.. Таким образом, Юрий рисуется князем, не желающим надругаться над своим соперником, ни живым, ни мертвым но в своих действиях целиком зависящим от указаний Кавгадыя и даже боящимся без ведома последнего прикрыть наготу мертвого тела своего соотечественника.

Третий летописный вариант повести о событиях 1318 г. вошел в состав летописей Софийской первой, Воскресенской, Типографской. Этот текст отличается прежде всего большой витиеватостью. В идейном отношении в нем можно отметить ряд моментов, отличающих его от первых двух, выше изученных, вариантов. Прежде всего дается родословная Михаила Ярославича (отмечается его родство по прямой линии с великим князем владимиро-суздальским Всеволодом Юрьевичем) и подчеркивается его право (в порядке родового старшинства) на занятие великокняжеского стола: «…по старейшинству дошел бяше степень княжения великого». Тем самым в повести проводится мысль о том, что у Юрия Даниловича не было оснований добиваться великого княжения. В повести подчеркивается, что митрополит Максим отговаривал Юрия от поездки в Орду после смерти великого князя Андрея Александровича, обещая ему, что Михаил Ярославич, получив великокняжеский титул, поделится с ним своими владениями: «…чего въсхочешь из отчины вашей, то ти дасть». Однако Юрий не послушался митрополита, дав ему несколько двусмысленный ответ: «хотя, отче, иду в Орду, но не хощу великого княжения».

Следующая идея разбираемой повести—это мысль об активной роли хана Узбека в разжигании вражды между русскими князьями. Узбек характеризуется как «царь», который «не пощадети нача роду христьяньского». Это он «своею казнию сплел ему [Михаилу] венець пресветел». Но личность Узбека интересует составителя повести не сама по себе, а с точки зрения той политики, которую проводят ордынские власти в отношении Руси. Они стараются ссорить князей между собой, обещая каждому из них за большие дары свое покровительство: «обычай бо поганых и до сех мест вмещуще вражду межю братии князей русьскых, и себе болшая дары взи- маху». Подобная политика Орды вызывает между княжеские усобицы («и бывши пре велице межи ими…») и приносит большое зло Руси, отягощение народу («…и бысть, тягота велика в Русьскои земли…»)^[40]ПСРЛ, т. V, стр. 207—215; т. VII, стр. 188—197; т.
XXIV, стр. 108— i 14; т. XXV, стр. 161—166..

Вероятно, рассматриваемый вариант повести об убийстве в Орде князя Михаила возник не ранее второй половины XIV в.—тогда, когда началась активная борьба Руси с Золотой ордой, и это обстоятельство оказало влияние на оценку русско-ордынских отношений в прошлом. Отсюда отрицательная оценка в данном тексте хана Узбека. В качестве гипотезы мне хочется высказать одну мысль: не был ли создан изучаемый вариант повести в связи с судебным разбирательством, производившимся в Орде в 1431—1432 гг. по делу о правах на великокняжеский стол московского князя Василия Васильевича II и его дяди, князя Юрия Дмитриевича галицкого? Юрий Дмитриевич ссылался как раз на то, что ему великое княжение должно принадлежать по праву старейшинства^[41]ПСРЛ, т. VIII, стр. 95—96. Я не останавливаюсь на разборе
текста Никоновской летописи о событиях 1318 г. (ПСРЛ,
т. X, СПб, 1885, стр. 182— 186), так как этот поздний
текст не дает нового материала для характеристик»
политической борьбы на Руси в начале XIV в.. Суд в Орде над русскими князьями, происходивший в начале XV в., мог пробудить у современников интерес к суду, имевшему там место в начале XIV в. В связи с этим была переделана старая повесть о гибели в Орде Михаила тверского, причем в ней была заострена тема о вреде ордынской политики, направленной на возбуждение распрей в среде русских князей. Осуждались и сами князья за «свады» между собой, облегчающие татаро-монгольским захватчикам возможность сохранить свою власть над Русью.

Если, отрешившись от политических тенденций повести (в ее различных вариантах) о суде над тверским князем и его казни в Орде, попытаться воспроизвести реальную действительность, то> следует сказать, что главными обвинениями, предъявленными Михаилу, были: утайка от Орды собранной дани или ее недобор- и неповиновение ханскому послу^[42]Л. Я. Насонов, Монголы и Русь, стр. 86.. Именно поэтому перед казнью- Михаила в Орде над ним проделали следующую церемонию: как неоплатного должника привели его с колодой на шее «в торг», куда созвали «вся заимодавца» (т. е., по-видимому, тех ордынских ростов- щиков-откупщиков дани, которые внесли ее за Михаила хану и теперь требовали возврата долга). Поставив князя на колено, Кав- гадый при большом стечении народа «много словеса изорче» ему «досадна»^[43]ПСРЛ, т. V, стр. 212.. Это была церемония, ставившая целью внушить страх, русским князьям. Был ли причастен к казни Михаила Юрий Данилович? А. Н. Насонов считает, что нет, что Юрий являлся лишь «орудием ордынской политики», «верным слугой хана», «блюстителем, ордынских интересов»^[44]А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 88—89.. Однако все, что мы знаем о Юрии Даниловиче, свидетельствует, что он активно добивался владимирского- великого княжения. Поэтому вряд ли можно допустить, что он не содействовал Кавгадыю в расправе со своим соперником.

После убийства в Орде Михаила князь Юрий Данилович вернулся на Русь, захватив с собою в качестве заложников сына Михаила—Константина Михайловича и его бояр. В Москву было- привезено из Орды тело покойного тверского князя. Во Владимире состоялось формальное примирение Юрия с другим сыном покойного Михаила Ярославича—тверским князем Александром Михайловичем. Согласно версии тверского летописания, посредниками между двумя князьями выступили епископы ростовский и ярославский, которые позвали «князя Александра к князю Юрию в любовь». Другую версию находим в Ермолинской летописи, судя по которой сам тверской князь Александр Михайлович по совету матери принял меры к тому, чтобы договориться с Юрием, и для этого поехал во Владимир. Во всяком случае ясно, что хозяином положения в данный момент был Юрий Данилович. По словам летописи, тверские бояре «едва с молбою» уговорили его отдать им тело Михаила Ярославича, которое и было похоронено в Твери, Из Твери же было’ перевезено в Ростов и там погребено тело жены Юрия—Кончаки.. Стремясь держать под своим контролем тверское правительство,. Юрий принял меры к тому, чтобы сделать своим подручным князя Константина Михайловича тверского, и в этих целях устроил его- брак со своей дочерью Софьей^[45]ПСРЛ, т. XV, стр. 412—414; т. XV, зып. 1, стр. 40—41;
т. I, вып. 3> стр. 529; т. VII, стр. 197—198; т. XXIII,
стр. 101; т. XXV, стр. 166..

Затем Юрий попытался закрепить за собой Новгород, пославтуда своего брата Афанасия^[46]НПЛ, стр. 96, 338..

Дальнейшие московско-тверские отношения были связаны с взаимоотношениями Руси с Ордой и Литвой. Тверской князь Дмитрий Михайлович (сын Михаила Ярославича) явно ориентировался на союз с Великим княжеством Литовским. В 1320 г. он вступил в брак с дочерью литовского князя Гедимина—Мариею. Московские же князья поддерживали тесную связь с Ордой, содействуя ордынским откупщикам и ростовщикам в выколачивании налогов, с русского населения. По возвращении Юрия из Орды к нему явился ордынский посол Байдера, причем, по сообщению летописи, татары «много зла учиниша» во Владимире. В 1320 г. «злии татарове» появились в Ростове, но восставшие горожане изгнали их из города («…и собравшеся людие, изгониша их из града»). Тогда же браг Юрия Иван Данилович отправился в Орду, очевидно, для переговоров по вопросу об уплате «выхода» и по другим вопросам русско-ордынских взаимоотношений. В 1321 г. в Кашин нагрянули татарин Гаянчар «с жидовином должником» (т. е. заимодавцем, в долгу у которого были местные князья) и «много зла учиниша» местным жителям^[47]ПСРЛ, т. XV, стр. 413—414; т. XV, вып. 1, стр. 41;
т. X, стр. 187; т. I, вып. 3, стр. 530 т. XXIII, стр.
101..

В связи с рассказом о кашинских событиях летописи сообщают, что Юрий Данилович «со всею силою низовскою и суздалскою» двинулся к Кашину. По-видимому, целью его похода было помочь, ордынским ростовщикам в сборе денежных средств с населения. Одновременно он стремился упрочить свою власть над Тверским княжеством. Против рати, приведенной Юрием, выступил Дмитрий тверской с братьями, «с тверскым полком и с кашинскым». Встреча противников состоялась на Волге. До битвы дело не дошло. Юрий Данилович заключил с Дмитрием Михайловичем мирное «докончание». Дмитрий не должен был в дальнейшем «княжениа великаго подъимати» и обязался уплатить Юрию две тысячи «сребра», очевидно, для передачи в Орду. По-видимому, великий князь московский хотел сосредоточить в своих руках сбор с русских княжеств дани и контроль за ее доставкой ханам. Однако, получив у тверских князей «сребро… выходное», Юрий отправился с взятыми деньгами не в Орду, а в Новгород^[48]ПСРЛ, т. XV, стр. 44; т. XV, вып. 1, стр. 41; т. VII,
стр. 198; т. XXIII, «стр. 101; НПЛ, стр. 96, 338.. А. Н. Насонов не усматривает у московского князя намеренного желания утаить от Орды выход^[49]А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 90.. Однако все его дальнейшее поведение (длительное пребывание в Новгороде, стремление заручиться симпатиями местного населения) дает право предположить, что Юрий сделал попытку освободиться от тягостной опеки Орды.

Желая упрочить свое политическое влияние в пределах Новгородской феодальной республики, Юрий Данилович пытается возглавить организацию обороны северо-западных русских границ. В 1322 г. он велел ремонтировать в Новгороде стенобитные орудия («повеле порокы чинити»), затем во главе новгородцев отразил нападение шведов на Корелу и руководил осадой Выборга (взять город новгородцам не удалось). В 1323 г. московский великий князь заложил у истоков Невы, на Ореховом острове, каменный город Орехов (Ореховец, Орешек). Тогда же был заключен Ореховецкий договор, определивший русско-шведские границы. В 1324 г. Юрий с новгородскими войсками совершил поход на Устюг, который был взят «на щит». Устюжские князья были вынуждены просить новгородцев, чтобы те заключили с ними «мир по старой пошлине»^[50]НПЛ, стр. 339, 96; ГВНП, стр. 67, № 38..

Между тем, воспользовавшись длительным пребыванием Юрия .Даниловича в Новгороде, его соперник—князь Дмитрий Михайлович тверской снова стал добиваться в Орде ярлыка на великое княжение. В 1322 г. это ему удалось («шед в Орду», он «взя княжение великое под князем Юрьем…»). Вместе с Дмитрием на Русь пришел •ордынский посол Севенчьбуга. В то же время при дворе ордынского хана активно действовал брат Юрия—Иван Данилович. Можно думать, что, воспользовавшись отсутствием Юрия, он решил при помощи ордынского хана сам добиваться власти над Русью. В 1322 г. Иван Данилович прибыл на Русь вместе с ханским «послом» Ахмы- лом, которому было поручено вызвать Юрия в Орду. Ахмыл’ со своим отрядом разграбил русские земли, «много пакости сътвори» населению, захватил Ярославль и «пожже мало не весь», а люди «иссече» и «много полона взя», «иде в Орду».

Юрий Данилович, после того как вернулся из похода под Выборг, очевидно, понимая, что политическое влияние в пределах Северо-Восточной Руси ускользает из его рук, отправился из Новгорода «на Низ», захватив с собою «казну», по-видимому, с тем, чтобы покрыть свой долг в Орде. Но на реке Урдоме (притоке Волги) его подкараулило тверское войско под предводительством князя Александра Михайловича. «Казна» у Юрия была отнята, а сам он был принужден бежать в Псков, откуда по приглашению новгородского правительства вернулся на княжение в Новгород.

Лишь в 1325 г. Юрий снова отправился в Орду. Туда же прибыл его соперник—тверской князь Дмитрий Михайлович. Встреча двух князей закончилась трагически для них обоих. Дмитрий Михайлович убил Юрия. Летописи подчеркивают, что это был акт самоличной расправы, без непосредственного предписания хана («без царева повеления»). Однако молчаливое согласие хана на убийство Юрия, переставшего быть его слугой, вероятно, имелось. Затем, уже по предписанию Узбека, были казнены Дмитрий Михайлович и князь Александр новосильский. Великокняжеский стол был передан князю Александру Михайловичу тверскому^[51]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 101—102; т. I, вып. 3, стр. 530;
т. IV, стр. 49—50; т. V, стр. 216—217; т. VII, стр.
198—199; т. X, стр. 189—190; т. XV, стр. 414 — 415;
т. XV, вып. 1, стр. 42; т. XVI, стр. 62—64; т. XVIII,
стр. 89—90; т. XXI, стр. 177; т. XXIV, стр. 114—115.

* * *

Подводя итоги предшествующему изложению, надо сказать, что в первой четверти XIV в. татаро-монгольское иго весьма ощутимо тяготело над Русью. Борясь за политическое первенство на Руси, отдельные русские князья не выступали против Золотой орды, а действовали как исполнители ханской воли. Как только они переставали это делать, Орда расправлялась с ними. Борьба с Ордой велась самим народом в форме стихийных восстаний, возникавших главным образом в городах. Князья еще не пытались возглавить освободительное движение горожан. Для этого у них пока не было должных материальных предпосылок и сил. Но поддержка городов в значительной мере определяла успехи тех или иных князей в политической борьбе друг с другом. Из длительной феодальной войны между Московским и Тверским княжествами, ведшейся в первой четверти XIV в., первое вышло значительно окрепшим. Москва еще не стала центром государственного объединения земель Северо- Восточной Руси и национально-освободительной борьбы. Но ее политическая роль значительно возросла.

§ 2. Народное восстание в Твери в 1327 г.

Вскоре после того, как Александр Михайлович получил ярлык на великое княжение, в Тверь был послан из Орды баскак Чол-хан (Шевкал, Щелкан Дюдентевич) с татарским отрядом. Отправляя его, ордынский хан хотел поставить великого князя под свой контроль. Укрепление татаро-монгольского властвования на Руси было ответом на антитатарские восстания в русских землях 20-х годов XIV в. Притеснения, которым подвергал тверское население Чолхан, вызвали массовое возмущение, вылившееся в крупное народное движение^[52]О восстании в Твери в 1327 г. см. Я- С. Лурье, Роль
Твери в создании Русского национального государства
(«Ученые записки Ленинградского Государственного университета»,
№ 36, серия историческая, вып. 3, Л., 1939, стр. 103—109);
Н. Н. Воронин, «Песня о Щелкане» и тверское восстание
1327 г. («Исторический журнал», 1944, № 9, стр. 75—82);
М. А. Ильин, Тверская литература XV в. как исторический
источник («Труды Московского Государственного Историко-архивного
института», т. III, Кафедра истории СССР, 1947, стр.
36—42); И. У. Будовниц, Отражение политической борьбы
Москвы и Твери в тверском и московском летописании
XIV века, стр. 88—93. Для того, чтобы восстановить его ход, раскрыть его смысл и выяснить движущие силы, необходимо сличить между собой текст различных летописей, освещающих тверские события 1327 г.

В Рогожском летописце и в Тверском сборнике помещен рассказ о восстании 1327 г. в Твери в наиболее ранней редакции^[53]О тверском летописании см. А. Н. Насонов, Летописные
памятники Тверского княжества (Опыт реконструкции
тверского летописания с XIII до конца XVI в.)—«Известия
Академии наук СССР», VII серия, Отделение гуманитарных
наук, 1930, № 9, стр. 739—772.. Рассказ этот, представляющий собой непосредственную запись одного из современников указанного события, дополнен в начале рассуждениями другого автора, какого-то книжника, пронизанными религиозной сентенцией о злых замыслах золотоордынских татар в отношении Руси. Автор этого рассуждения, сказав в трафаретно-книжных выражениях о кознях дьявола, жертвой которого делаются грешные люди, приписывает этим козням совет, данный якобы «безбожными татарами» золотоордынскому хану («безаконному царю») убить князя Александра Михайловича тверского и других русских князей, ибо только таким путем он сможет достичь полной власти над Русью («аще не погубиши князя Александра и всех князей русских, то не имаши власти над ними»).

Исполнителем этого дьявольского совета явился, по данной летописной версии, Шевкал (Чол-хан)—«безаконный и треклятый всему злу начальник, …разоритель христианскыи, …диаволом учим…» Он якобы заявил хану: «…аще ми велиши, аз иду в Русь и разорю христианство, а князя их избию, а княгини и дети к тебе приведу». Хан согласился с этим планом.

Далее в Рогожском летописце и в Тверском сборнике говорится, что Чол-хан «с многыми татары» пришел в Тверь, прогнал тверского великого князя из его дворца, сам занял «с многою гордостию и яростию» великокняжеский дворец и начал притеснять население («и въздвиже гонение велико на Христианы насилством, и грабле- нием, и биением, и поруганием»).

Мирные тверские жители («народи же гражанстии»), много терпевшие от Чол-хана и его отряда, неоднократно жаловались своему князю и просили, чтобы он «их оборонил». Великий князь Александр Михайлович, «видя озлобление людии своих» и не будучи в состоянии «их обороните», призывал их к терпению («трьпети им веляше»). Но народ не смог дольше выносить притеснения Чол-хана в выжидал лишь удобное время для того, чтобы поднять восстание {«и сего не трьпяще, тферичи искаху подобна времени»)^[54]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 42—43; т. XV, стр. 415—416..

На этом заканчивается первая часть летописного текста, посвященного тверским событиям 1327 г. Далее следует описание самого восстания в Твери, отличающееся по стилю от только что рассмотренной вводной к нему части. Как уже указано, данная вводная часть написана каким-то тверским книжником-летописцем, излагавшим события этого времени и привлекшим в качестве одного из источников запись о том, как были перебиты в 1327 г. татары.

Прежде чем переходить непосредственно к анализу этой записи, •надо ответить на два вопроса, относящиеся к только что изложенному тексту:
1) какова его общая политическая тенденция?
2) Какие реальные факты нашли в нем отражение?

Летописцу присущи антиордынские настроения. Он возмущается поведением Чол-хана, он с большим сожалением относится к жителям Твери. Но это лишь одна из тенденций, проявившихся в его изложении. Другая тенденция выражена в словах великого князя Александра Михайловича—это мысль о необходимости терпения, о бесполезности и даже вредности открытых активных действий против татар. Такая мысль проводится, как увидим ниже, и дальше, в рассказе о событиях в Твери, имевших место вслед за восстанием 1327 г. Очевидно, определенная часть феодальных кругов Твери выступала в отношении Орды сторонницей мирной тактики, считала, что надо было добиваться от ордынского хана вывода Чол-хана, а не пытаться расправиться с ним. Это—тактика, объективно означавшая осуждение народного движения.

Какие реальные данные можно извлечь из текста Рогожского летописца и Тверского сборника о событиях, непосредственно предшествующих восстанию в Твери 1327 г.? Вряд ли можно найти печать реальности в приводимых летописцем рассуждениях золотоордынских татар о необходимости истребления всех русских князей. Это, вероятно, скорее своеобразное обобщение самим летописцем тех актов убийства в Орде ряда русских князей, которые имели место в начале XIV в., актов, представленных в летописи как единая политическая линия Орды, которую она хочет довести до логического конца. Но, посылая в Тверь Чол-хана, золотоордынский хан, по-видимому, действительно имел в виду укрепить свою власть на Руси. Передача в управление могущественному ханскому баскаку одного из наиболее крупных политических пунктов Северо-Восточной Руси, выступавшего в это время в качестве возможного центра объединения русских земель, преследовала цель усиления золотоордынского влияния на русских князей, установления за их политикой контроля со стороны хана.

Весьма правдоподобны сведения летописи о поведении Чол-хана, занявшего великокняжеский дворец и ставшего как бы над великим князем, хотя власть последнего никем не упразднялась. Столь же правдоподобны данные о том, что политика Чол-хана вызвала всенародное негодование («озлобление»), что сначала это негодование проявлялось лишь в форме жалоб князю—легальной форме выражения народом своего недовольства,— затем возбуждение стало накапливаться, и народ лишь выжидал удобного случая, чтобы выступить открыто против притеснителей. Летописный текст позволяет предполагать, что если не было вполне продуманной, организованной подготовки восстания против золотоордынских ставленников, то во всяком случае то, что произошло в городе 15 августа 1327 г., никак нельзя рассматривать как простую случайность. Почва для восстания уже имелась, к нему готовились, нужен был лишь сигнал к выступлению, причем таким сигналом могло послужить малейшее столкновение горожан с татарами. Можно сказать, что народ ждал повода для того, чтобы подняться на борьбу, потому что был готов сделать это и знал, что восстание произойдет. Показательна и позиция великого князя Александра Михайловича. Связанный тем, что над ним нависла чуждая власть, он проявляет политическую беспомощность, бездеятельность и устраняется от активного участия в надвигающихся событиях. Его тактика—это тактика выжидания: он воспользуется плодами восстания, если оно будет удачно, но он отведет от себя гнев хана в случае провала движения указанием на то, что он призывал народ к «терпению» и не принял участия в его- действиях.

Переходим к рассмотрению самого движения 15 августа 1327 г., которое, как было отмечено, описал какой-то современник. Оно началось рано утром, «как торг сънимается». И место восстания («торг») и время (начало торговли) очень показательны. Как раз там, где бывает больше всего горожан, и в те часы дня, когда замечается их особенный наплыв, должно было произойти решительное выступление против татар, которого многие, вероятно, ждали. Восстание вспыхнуло, казалось бы, по ничтожному поводу. Один дьякон, по прозвищу Дудко, вел лошадь («кобылицу младу и зело тучну») к Волге, чтобы напоить ее водой, татары отняли лошадь, дьякон закричал: «О, мужи тферстии, не выдавайте!»—горожане откликнулись на его зов, и между ними и татарами началась драка. Весь этот рассказ полон непосредственности. Здесь, как почти можно быть уверенным, нет ничего выдуманного. И в этом простом и как бы протокольном описании событий содержится целая концепция восстания, которую не надо привносить исследователю. Вероятно, ни дьякон, спускавшийся к Волге, ни многие из тех, кто вышел в это утро на торг, не знали, что из-за его молодой кобылицы разыграется кровавая драма. Но призыв дьякона к тверским «мужам» прозвучал как набат и был ими воспринят как таковой именно потому, что все ждали чего-то такого, что должно поднять народ. Народное терпение было настолько истощено, что скрытый гнев мог прорваться в любой момент наружу.

«Бой» горожан с татарами перешел в «сечу», так как татары, считая себя облеченными полнотой власти и поэтому безнаказанными («надеющеся на самовластие»), пустили, по-видимому, в ход, холодное оружие. К месту «сечи» подходили все новые люди («сътеко- шася человеци»), началось было смятение («смятошася людие»),. но оно быстро сменилось в какой-то мере организованным народным выступлением. Это произошло потому, что зазвучали приведенные- в ход чьими-то руками все имевшиеся в городе колокола («и удариша. в вся колоколы»), созывая людей на вече. И далее, судя по рассказу, действует уже не случайная кучка людей, привлеченная криком ограбленного дьякона, а выступает «град», как организация горожан, принявшая определенное решение на вече, как общенародном собрании («и сташа вечем, и поворотися град весь, и весь народ, в том часе събрася…»). «Бой» и «сеча» вылились в «замятию»— народное восстание.

Разбираемый текст содержит, во-первых, рельефное противопоставление поведения татар, расцениваемого автором как полнейший, произвол («самовластие»), и тверских горожан, дающих этому произволу единодушный отпор. Столь же рельефно показано нарастание событий и переход их в высшее качество. Если дело началось со столкновения с иноземными насильниками части горожан, заступившихся за своего земляка, и это столкновение грозило перейта в стихийно ширившееся, но беспорядочное побоище, то в ходе движения оно принимает характер общенародного движения, направляемого вечем и проходящего под определенными лозунгами. Эти лозунги, подготовленные, как можно думать, еще раньше, а сейчас выдвинутые на вечевом собрании, призывали к уничтожению всех татар, вплоть до самого Чол-хана. «…И кликнушатферичи, и начаша избивати татар, где которого застропив, дондеже и самого Шевкала, и всех по ряду». Из приведенных слов ясно, что избиение татар было делом не просто возбужденной, разошедшейся и не знавшей удержу толпы. Автор описания тверских событий 15 августа 1327 г. видит в этом избиении исполнение решения веча, акт расправы с угнетателями по народному приговору. И производилась расправа, как можно судить по приведенному тексту, не беспорядочно, а в соответствии с каким-то, хотя и в весьма общих чертах, намеченным планом, «по ряду», т. е. по договоренности, по приговору,— так, чтобы никто не избежал уготованной ему участи. Этот план, конечно, повторяю, лишь в самых грубых контурах определявший линии восстания, предусматривал, чтобы в конце концов не осталось никого из татар, кто мог бы сообщить в Орду о случившемся («не оставиша и вестоноши»). И только пастухи, пасшие конские стада в окрестностях Твери, воспользовавшись наиболее быстроходными конями, ускакали на них в Орду и Москву, принеся туда весть об убийстве Чол-хана («…иже на поли пастуси стадо коневое пасущей, тии похватавше лучшей жеребци, и скоро бежаша на Москву и тамо возвестиша кончину Шевкалову»).

На этом заканчивается рассказ современника о тверском восстании 15 августа 1327 г. Другой автор, включивший этот рассказ; в текст летописного свода, говорит о последующих событиях на Руси. Из Золотой орды была прислана «на землю Русскую» карательная экспедиция («рать») во главе с пятью «темниками», из которых особенный страх внушал народу «воевода» Федорчук. Множество русских людей было перебито татарами, некоторые взяты в плен, Тверь и города Тверской земли сожжены. Тверской великий князь Александр, «не трьпя безбожный их [татар] крамолы», бежал с семьей в Псков, «оставль княжение Русское и вся отъчствиа своя». Тогда же в Орде был убит князь Иван Ярославич рязанский. Сокрушаясь по поводу всех этих несчастий, обрушившихся на Русь, летописец в то же время видит в них результат антитатарского восстания тверских горожан, не послушавшихся своего князя, который «трьпети им веляше».

Религиозно-моралистический аспект летописного повествования осложняется определенной политической тенденцией в той его части, где автор говорит о Москве и московском князе Иване Даниловиче Калите. Умалчивая об участии последнего в действиях карательной экспедиции, прибывшей из Золотой орды, летописец пишет: «вели- кыи же Спас, милостивый человеколюбець господь своею милостию заступил благоверного князя великаго Ивана Даниловича и его град Москву и всю его отьчину от иноплеменник, поганых татар». Из летописного контекста следует, что здесь перед нами не просто молитвенное обращение к господу богу, а определенная политическая формула под религиозной оболочкой. Слова «великий милостивый Спас» указывают на Спасский собор в Твери и олицетворяют Тверское княжество как одну из богом хранимых русских земель. На мой взгляд, в приведенном выше тексте, если сопоставить его с введением к рассказу о тверском восстании, можно уловить примерно такую мысль: бог наказал за грехи русских людей Тверскую землю; тверичи не захотели терпеть этого наказания и восстали; за это их земля еще раз была предана огню и мечу со стороны иноплеменников; но тем самым Тверь искупила грехи русского народа, приняла на себя весь божий гнев, обрушившийся на нее в лице «Федорчуковой рати», и спасла от возмездия всевышнего другие русские земли и прежде всего Москву. В рассматриваемом летописном тексте мы можем вскрыть и религиозную философию, и политическую концепцию. Мы можем найти в нем и осуждение (правда, в спокойно-повествовательном тоне) инициативы народа, учинившего избиение татар, и косвенное (хотя и весьма завуалированное) оправдание действий Ивана Калиты, выступившего вместе с татарскими темниками против своих же соотечественников (о чем прямо вообще не говорится). Наконец, чувствуется защита летописцем своего собственного тверского князя Александра Михайловича от возможных обвинений и со стороны Орды—в противодействии ей (доказывается его непричастность к антитатарскому восстанию и даже отрицательное к нему отношение), и со стороны русских людей—в измене национальному делу (указывается, что он не мог вынести татарских насилий и ушел в Псков).

Наконец, внимание летописца устремляется на деятельность тверских князей Константина и Василия Михайловичей по восстановлению Твери после татарского погрома. В его повествовании здесь опять звучит мотив о Твери как богохранимом городе, о том, что милость «великого Спаса» распространяется на тех, кто «избыл от безбожных татар» и вернулся «по своим местом». Люди, понесшие наказание и теперь «преставшеот тугы», думают о возведении божиих церквей, «дабы в них молитва опять была»^[55]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 43—44; т. XV, стр. 415—416..

Когда и в каких кругах могла сложиться такая концепция восстания 1327 г.? Думаю, что при дворе тверских князей, вскоре после того, как Иван Данилович Калита получил ярлык на великокняжеский стол, а Тверь несколько оправилась от татарского погрома. Политические позиции тверских князей были слабы. Им надо было ладить и с Москвой и с Ордой. Эта политическая неустойчивость нашла отражение и в той оценке восстания в Твери, которая дана в Рогожском летописце и в Тверском сборнике.

Но ценность этих двух памятников летописания заключается в том, что при всей их тенденциозности они воспроизводят наиболее близкую к реальной действительности версию о тверском восстании 1327 г. как чисто народном движении. Указанные летописные памятники довели до нас живой и яркий рассказ современника, полный интересных деталей, позволяющих воссоздать конкретную, социально и политически насыщенную картину антитатарского выступления тверских горожан. Картина эта далеко не укладывается в ту схему русско-татарских отношений, которая создана летописцем, своей жизненностью она разрывает сеть моральнорелигиозных сентенций, им сплетенных.

В связи с рассказом Рогожского летописца и Тверского сборника о событиях 1327 г. в Твери как народном восстании следует коснуться вопроса о том, какое отражение нашли эти события в устном народном творчестве. Таким памятником устного народного творчества является песня о Щелкане Дюдентевиче, сохранившаяся в четырех вариантах: 1) одном наиболее раннем и наиболее полном («Сборник Кирши Данилова» середины XVIII в.)^[56]«Древние российские стихотворения, собранные Киршею
Даниловым», М,—Л., 1958, стр. 28—32. и 2) трех сравнительно поздних и сокращенных (запись А. Ф. Гильфердинга 70-х годов XIX в.)^[57]«Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом
1871 г.», т. III, изд. 4, М.—Л., 1951, стр. 273—275,
№ 235; стр. 404—405, № 269; стр. 451—453, № 283.. Лишь в полном варианте песни говорится о деятельности Щелкана в Твери и его убийстве, в вариантах сокращенных конец песни утрачен. А. Д. Седельников предполагал, что песня о Щелкане Дюдентевиче возникла в годы царствования Ивана Грозного, а сюжетом для нее послужили те насилия, которые чинил в Твери в 1569 г. во время похода Ивана Грозного на Новгород шурин царя Михаил Темрюкович^[58]А. Д. Седельников, Песня о Щелкане и близкие к ней
по происхождению («Художественный фольклор», т. IV—V,
М., 1929, стр. 43 и сл.).. Но точка зрения А. Д. Седельникова не принята в советской исторической науке и ряд более поздних исследователей (Н. Н. Воронин, И. У. Будовниц и др.), на мой взгляд, совершенно справедливо связывают песню о Щелкане Дюдентевиче с событиями в Твери 1327 г.

Анализ песни о Щелкане Дюдентевиче (в основу которого должен быть положен наиболее полный ее текст, с дополнительным привлечением сокращенных вариантов) убеждает в том, что в ней прежде всего нашло отклик тверское восстание 1327 г., но этот основной сюжет преломился сквозь призму несколько более поздних событий, относящихся уже к началу XV в.

Начальным местом действия, на котором завязывается песня, является Большая орда («А и деялося в Орде, передеялось в Большой»). Поскольку здесь фигурирует Большая орда (очевидно, наряду с какими-то другими ордами, песнею не называемыми), можно думать, что текст песни относится не к XIV, а к XV в., не к моменту наибольшего политического единства и могущества Золотой орды, а ко времени, когда уже нарастали предпосылки для ее распада. Об этом же свидетельствует и образ хана «Азвяка Тавру- ловича» («Возвяка Таврольевича»), нарисованный в песне с известным сатирическим оттенком: «На стуле золоте, на рытом бархате, на червчатой камке сидит тут царь Азвяк, Азвяк Таврулович, суды рассуживает и ряды разряживает, костылем размахивает по бритым тем усам, по татарским тем головам, по синим плешам». Изображенный таким образом «Азвяк Таврулович» не внушает особого почтения или страха, а скорее вызывает насмешки.

«Царь Азвяк» решил одарить своих шурьев русскими- «городами стольными: Василья на Плесу, Гордея к Вологде, Ахрамея к Костроме»^[59]Согласно более поздним вариантам песни, записанным
Гильфердингом, города получили два лица: Фома (Хома)—Токму
(Тотьму), Ерема—Новгород. Ничего не пожаловал он сначала лишь своему любимому шурину (по другим вариантам—«зятюшке») Щелкану Дюдентевичу. Откуда взяла песня эти сведения? Ведь наиболее ранние летописные тексты, касающиеся Чол-хана (Щелкана), ничего не говорят о пожалованиях ханом Узбеком русских городов своим слугам. Вероятно, это какое-то осмысливание русско-ордынских отношений прошлого в свете более поздних событий. Не могло ли найти поэтическое преломление в песне то обстоятельство, что во время нашествия на Русь Едигея в 1409 г. с ним вместе явились из Орды четыре царевича: Бучак, Тегриберди, Алтамырь, Булат^[60]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 155.. О четырех шуринах Узбека, отправленных им на Русь, говорит и песня о Щелкане. Можно отметить даже некоторые созвучия имен, фигурирующих в летописи и в песне: Тегриберди—Гордей, Алтамырь—Ахрамей. Мне думается, вполне возможно предположить, что песня поэтически обобщила материал русско-ордынских отношений второй четверти XIV и начала XV в. Это предположение подтверждается и некоторыми дальнейшими наблюдениями.

Песня указывает, что Щелкан Дюдентевич первоначально не получил в дар от хана города на Руси, так как в тот момент, когда хан распределял города, «его дома не случилося, уезжал то млад Щелкан в дальнюю землю Литовскую, за моря синие^[61]По записи Гильфердинга: «Он уехал в землю жидовскую,
во жидовскую землю Литовскую»., брал он, млад Щелкан, дани, невыходы, царски невыплаты». Итак, Щелкан поехал из Орды собирать дань в Литву в тот момент, когда в Орде шел раздел русских городов между ханскими шурьями. Значит, «царь Азвяк» и его приближенные стремятся поживиться и за счет русских и за счет литовских земель. Конечно, перед нами памятник поэтического творчества, непременным элементом которого является вымысел, фантастика. Но и вымысел обычно возникает на основе сплетения каких-то элементов реальной действительности. И в песне о Щелкане, думается, отразился какой-то период в истории Орды, когда она, наступая на Русь, старалась усилиться и за счет ослабления Литвы. Таким периодом было время Едигея, который, по свидетельству русской летописи, натравливал друг на друга Московское и Литовское княжества («…вражду положи межи има…»)^[62]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 156..

Картина сбора дани Щелканом в Литве характерна, поскольку она показывает, как в народном сознании запечатлелись те насилия и бесчинства, которые творили татаро-монгольские захватчики на Руси. Щелкан «с князей брал по сту рублев, с бояр попятидесят, с крестьян по пяти рублев; у которого денег нет, у того дитя возмет; у которого дитя нет, у того жену возмет; у которого жены-то нет, того самого головой возмет». Здесь перед нами не только поэтические образы. Здесь ряд бытовых деталей, характеризующих социальные отношения и осознание этих отношений народом. Хотя, говорит песня, с князей и бояр Щелкан брал гораздо большие денежные суммы, чем с крестьян, но вся тяжесть сбора недоимок падала на крестьянство (под этим термином, очевидно, имеется в виду и сельское и городское население), у которого уже ничего не осталось для уплаты татарам. Должникам приходилось продавать в рабство жен, детей, самим отрабатывать долг по выплате дани, становясь холопами.

Пожалуй, еще более красочная картина фискального нажима на население, проводившегося Щелканом Дюдентевичем, дана в тех вариантах песни, которые приведены Гильфердингом: «Он де с поля брал по колосу, с огороду по курици, с мужика по пяти рублей» (или: «чорт-от с улицы брал по курицы, со избы брал он по петуху, со бела двора он по добру коню»). Интересно, что, во-первых, объектом взысканий здесь являются не князья и бояре, а тяглое население; во-вторых, хорошо показан урон, который наносили эти взыскания народному хозяйству в городе и деревне. Характеристика результатов Деятельности Щелкана, приведшей к массовому разорению и закабалению народа, дана в песне (в вариантах, записанных Гильфердингом) в следующих выражениях: «у Щелкана не выробишься, со двора вон не вырядишься» (или: «где ли Щелкан побывал, как будто Щелкан головней покатил»).

Образ Щелкана Дюдентевича, возвратившегося из Литвы на дорогом коне, с богатой сбруей, олицетворяет облик татаро-монгольского захватчика, разбогатевшего на грабеже завоеванного трудового населения. В то же время вырисовывается фигура ханского приспешника, для которого «царь Азвяк» не жалеет даров и который хвастается царской милостью. «Вывел млад Щелкан коня во сто Рублев, седло во тысячу, узде цены ей нет. Не тем узда дорога, что вся узда золота, она тем узда дорога—царское жалованье, государево величество; а нельзя, дескать тое узды ни продать, ни променять и друга дарить, Щелкана Дюдентевича».

Приехав из Литвы, Щелкан обращается к хану с просьбой пожаловать его «Тверью старою, Тверью богатою» (другой вариант: «Тверью славною», «Тверью богатою»), «двумя братцами родимыми, дву удалыми Борисовичами». Здесь песня воспроизводит реальный факт посылки в Тверь в 1327 г. Чол-хана. В эпитетах, которыми награждается этот город, чувствуется гордость за него. Можно думать, что песня возникла в среде горожан и отразила их настроения. Удалые братья Борисовичи—это, как хорошо доказал Я- С. Лурье (а его доказательства подкрепил дополнительными соображениями Н. Н. Воронин), тверской тысяцкий с братом, потомки Бориса Федоровича Полового. Характерно, что в песне Тверской посад неразрывно связывается с тысяцкими, как представителями городского населения. Щелкан просит хана пожаловать его Тверью и передать под его власть тверского тысяцкого с братом. Не лишнее ли это доказательство того, что песня сложилась в среде горожан? Тысяцкие были выходцами из боярства, но их политический авторитет в значительной мере определялся тем, в какой мере их поддерживают горожане.

«Царь Азвяк» соглашается исполнить просьбу Щелкана Дюдентевича лишь при условии, что он убьет своего сына и напьется его крови. «Гой еси, шурин мой Щелкан Дюдентевич!»—говорит «Азвяк Таврулович»,—«Заколи-тко ты сына своего, сына любимого^[63]В одной из записей Гильфердинга приводится имя этого
сына: Гордей Щелканович., крови ты чашу нацади (или: «нацади токо чашу руды, токо чашу серебряную»), выпей ты крови тоя, крови горячия; и тогда я тебя пожалую…». Щелкан выполнил предложение хана, и тот отдал ему Тверь.

В чем смысл этого эпизода? Прежде всего подчеркивается кровожадность Щелкана. Прототипом для этого образа злодея, упивающегося кровью своего сына, мог служить не только Чол-хан (вторая четверть XIV в.), но и Едигей (начало XV в.). Характерно, что летопись называет последнего «кровожелательным зверем»^[64]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 156. При этом летопись указывает, что кровавые замыслы Едигея распространялись на московского князя Василия I Дмитриевича, которого он, скрывая эти замыслы, называл своим сыном («зломысленыи же Едигеи, иже иногда зовыится отцомь Васильеви, яд же аспиден под устнами его скрывая ношаше, ненавидя любляше, на любимаго еже именоваше сына собе Василья время похыщь, вместо добра съгуби- тельством неусыпно грядаше»…)^[65]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 157.. Если сопоставить между собой имеющуюся в песне деталь с кровью убитого сына, выпитой Щелка- ном, и рассказ летописи о кровожадном Едигее, расставляющем сети своему названному сыну—московскому князю, то, может быть, можно более глубоко понять значение первого эпизода в общем поэтическом замысле всего произведения. Не означает ли по этому замыслу испытание, предложенное ханом Щелкану, своего рода проверку: сможет ли он повести себя в Твери так, чтобы сломить сопротивление местного князя, хватит ли у него для этого злобы и коварства? И характерно, что тверской князь в песне не фигурирует. Почему? Очевидно, потому, что по идее песни, князя Щелкан сумел смирить, устранить, на это у него хватило тех качеств, при наличии которых, как думал хан, он только и мог рассчитывать удержаться в Твери. Но он не мог сломить народ. Собственно говоря, здесь проводится та же идея, которая пронизывает и летописный рассказ о восстании в Твери, помещенный в Рогожском летописце и в Тверском сборнике: народ восстал помимо князя.. Так, вероятно, было и в действительности.

В вариантах песни, приведенных Гильфердингом, содержится один эпизод, отсутствующий в записи Кирши Данилова. Щелкан перед отъездом в Тверь заехал проститься к своей сестре Марии Дюдентевне. Она (возмущенная его поступком с сыном) встретила и проводила его неласково, назвала «окаянным братом» и пожелала ему гибели: «Да чтобы тебе, брателку, да туда-то уехати, да назад не приехати, да остыть бы те, брателко, да на востром копье, на булатнем на ножичке». В поэтическую канву песни картина встречи и прощания Щелкана с сестрой вставлена и для того, чтобы еще раз охарактеризовать последнего (устами Марии Дюдентевны) как кровожадного злодея, и с тем, чтобы придать этой встрече значение своего рода пророчества относительно будущей судьбы Щелкана в Твери. Историческую основу рассматриваемого эпизода могли составить поэтически преломленные, реальные факты того участия, которое вольно или невольно принимали представительницы ордынской знати в русских делах. Не послужила ли прототипом Марии Дюдентевны сестра хана Узбека Кончака (после крещения Агафья), ставшая женой московского великого князя Юрия Даниловича и по слухам отравленная в Твери?

Оценивая поведение Щелкана Дюдентевича в Твери, песня подчеркивает два момента:

1) Тверь—это город, население которого живет давними традициями городских «вольностей»;
2) Щелкан стал эти «вольности» подавлять и за это поплатился.

В самом деле, когда в песне говорится, что «и в те поры млад Щелкан он судьею насел в Тверь ту старую, в Тверь ту богатую», определения «старая», «богатая», встречавшиеся не раз и раньше, нельзя рассматривать как простой припев. Дело и не просто в экономической характеристике Твери. В данной характеристике звучит также социально- политический мотив: Тверь—это город, жители которого исстари обладали определенными , правами, и нарушать последние безнаказанно нельзя. Подобная идея рельефно выступает и из дальнейшего рассказа, посвященного поступкам Щелкана в качестве судьи. «А немного он судьею сидел. И вдовы-то безчестити, красны девицы позорити, надо всеми наругатися, над домами насмехатися». Здесь в вину Щелкану вменяется не столько ущемление экономических интересов жителей, сколько надругательство над ними, нанесение урона их чести. Другими словами, речь идет об ущемлении прав горожан.

Таким образом, песня дополняет материал летописного рассказа по вопросу о причинах восстания в Твери в 1327 г. Такой причиной, безусловно, является нарушение ордынским ставленником старинных городских «вольностей». Чол-хан подчинил себе тысяцкого, присвоил суд над горожанами, вероятно, стал стеснять вечевые порядки. Песня обо всем этом доводит до слушателя в образах, наиболее понятных, наиболее действующих на воображение и вызывающих непосредственные эмоции (гнев, возмущение).

И вот в Твери начались волнения. Проявление народного недовольства, судя по песне, вылилось последовательно в те же две формы, которые отмечает и летописный рассказ, включенный в Рогожский летописец и в Тверской сборник. Дело началось с подачи жалоб, кончилось восстанием. Только жалобы, если верить летописи, приносились князю Александру Михайловичу, а если следовать песне,—«двум братцам родимым, двум удалым Борисовичам», т. е. тысяцкому с его братом. Другими словами, в устном народном творчестве движение 1327 г. в Твери выступает как движение чисто городское. В действительности, вероятно, имело место обращение и к князю (версия летописи), и (после того, как князь занял позицию нейтралитета) к тысяцкому (версия песни).

Когда мы разбирали рассказ Рогожского летописца и Тверского сборника, мы отмечали, что из него видно, как выступление, тверских горожан при всей его стихийности подчинялось чьей-то руководящей руке. Но летописный материал не давал возможности определить, чья это была рука. А песня позволяет это сделать. Руководили действиями восставших тысяцкий (представитель боярской среды, но в данном случае выражающий интересы горожан) и другие выборные городские власти (вероятно, сотские и др.). Несомненную роль в событиях 1327 г. играло вече.
Все эти органы выступают уже на первом этапе городского движения, когда шла еще только подача жалоб. «Мужики-то старые, мужики-то богатые, мужики посадские, они жалобу приносили двум братцам родимыим, двум удалым Борисовичам». Характеризуя «посадских мужиков», т. е. представителей городского торговоремесленного населения, песня имеет в виду, конечно, не просто их зажиточность и возраст. Она обращает внимание прежде всего на их положение в пределах посадского мира. Это—наиболее влиятельные лица среди горожан, занимавшие какие-то выборные должности в системе городского управления и происходившие, конечно, из экономически состоятельных элементов города.

Пожаловавшись на Щелкана Дюдентевича «двум удалым Борисовичам», старые богатые посадские мужики пошли «от народа» с «поклоном» к самому Щелкану. «И понесли они честные подарки, злата, серебра и скатного земчуга. Изошли его в доме у себя Щелкана Дюдентевича, подарки принял от них, чести не воздал им». В этой красочной картине каждая деталь проникнута большим политическим смыслом. Обращение к Щелкану и преподнесение ему подарков—это не акт подобострастия и не взятка. Это—депутация «от народа», очевидно, организованная вечем с целью переговоров с ордынским ставленником. Своеобразный ритуал требовал, чтобы при ведении таких переговоров соблюдалась «честь» обоих сторон. И вот Щелкану приносится «поклон», преподносятся дары. Но вечевые посланцы требуют от него и ответной «чести» и, не получая ее, переходят в наступление.

Мне кажется, в целях понимания народной психологии и идеологии, отразившихся в песенном творчестве, полезно сопоставить то, что говорится о двух подарках Щелкану: от «царя Азбяка» и «от народа». Дело не в их материальной ценности, не на нее обращает внимание песня. Дело, если можно так выразиться, в социальном смысле этих подарков. Подарок «Азвяка Тавруловича» (золотая узда) был даром верховного правителя своему вассалу, ему подчиненному, «царским жалованием», за которое тот должен служить «государеву величеству». Как ханский приспешник, Щелкан оценил этот дар. Но он не захотел оценить «чести», оказанной ему народом, восприняв ее как должное, как акт односторонний. Сам он «чести не воздал» представителям горожан, «зачванился он, загор- динился». Следовательно, Щелкан не захотел считаться с правами горожан, уважать порядки городского устройства и за это поплатился: стал жертвой народного восстания. Имело ли место в действительности такое посольство горожан к Чол-хану? Достоверных данных у нас об этом нет. Но думаю, что нечто подобное быть могло.

Гибель Щелкана Дюдентевича описана кратко, но образно. Горожане «с ним раздорили—один ухватил за волосы, а другой— за ноги, и тут его разорвали». Вряд ли было бы целесообразно стараться найти в этом лаконичном описании реальные подробности народной расправы с Чол-ханом. Здесь важнее другое—народная оценка этого факта: позорная и в то же время немного комичная смерть Щелкана—результат того, что он не посчитался с народными требованиями.

Последние слова полного варианта песни о Щелкане Дюденте- виче звучат несколько загадочно: «Тут смерть ему случилася, ни на ком не сыскалося». Вернее всего, что здесь речь идет о том, что убийство Щелкана—это дело городского «мира», акт вечевого приговора и поэтому никто за него не должен отвечать как за уголовное преступление. Другими словами, в концовке песни как бы подводится итог той идее, которая раскрывается в самом ее содержании: народное движение смело иноземного угнетателя. Спрашивать за это не с кого: сам виноват.

Итак, песня о Щелкане Дюдентевиче, созданная примерно в первой половине XV в., весьма дополняет материал Рогожского летописца и Тверского сборника об антитатарском движении в Твери в 1327 г.

Редакция рассказа о тверском восстании 1327 г., помещенная в других летописных сводах, отличается от редакции, сохранившейся в Рогожском летописце и в Тверском сборнике, тем, что приписывает инициативу выступления против Чол-хана великому князю тверскому Александру Михайловичу. Эта редакция дошла до нас в разных вариантах. Наиболее краткий из них—это текст Ермолинской^[66]О Ермолинской летописи см. А. А. Шахматов, Ермолинская
летопись и Ростовский владычный свод, СПб., 1904 («Известия
Отделения русского, языка и словесности Академии наук»,
т. VIII, кн. 4, т. IX, кн. 1). и Львовской летописей. Здесь говорится, что «на успенье богородица» (15 августа) «прииде на Тферь Щолкан, посол силен, хотя князей избити, а сам сести в Тфери». Таким образом, восстание против Чол-хана датируется днем его въезда в Тверь. Приезду в город ханского «посла» придается характер своеобразной демонстрации: он якобы выбрал для этого специальное время, когда собралось много народа («яко собрашася вси во град»). Эта деталь, очевидно, представляет собой литературное преломление того реального факта, что восстание против Чол-хана началось на тверском торгу,когда туда утром стали собираться горожане. Указание на утреннее время, как момент начала антитатарского выступления в Твери, также сохранено в Ермолинской и Львовской летописях («и състу- пишаяся въсходящу солнцу»). Только руководящую роль в этом выступлении они отводят, как указано, тверскому князю. Это он, говорит летописец, собрал горожан («и созва тферичи») и, вооружась, выступил против Чол-хана и приведенных им в город татар.Сражение тверичей с татарами, по Ермолинской и Львовской летописям, продолжалось весь день, до вечера, причем Александр Михайлович лишь с трудом одержал победу. Последним эпизодом борьбы тверичей с татарами 15 августа 1327 г. был, согласно данной летописной версии, поджог первыми великокняжеского дворца, куда скрылся Чол-хан со своим отрядом и где погиб в огне пожара. «И побеже на сени, и зажгоша под ним сени и двор весь княжь Михаилов, отца Александрова, и ту сгоре Щолкан с прочими татары». Летопись рассказывает также об избиении в этот день в Твери купцов: в Ермолинской летописи—«польских», в Львовской—«полотцких» гостей.

Затем Ермолинская и Львовская летописи содержат рассказ о поездке в Орду московского князя Ивана Даниловича Калиты и о приходе оттуда на Русь вместе с ним пяти темников («пяти князии темных»), захвативших по ханскому приказу («по повелению цареву») Тверь, Кашин и другие города, опустошивших и выжегших ряд волостей, перебивших или уведших в плен население. Специально говорится о том, что ордынские войска «и Новоторжскую волость пусту сотвориша», а Новгород откупился от татар большой денежной суммой в две тысячи рублей и другими дарами. В карательной экспедиции принимал участие суздальский князь Александр Васильевич. Тверской великий князь Александр Михайлович и его брат Константин бежали в Псков. Тогда же в Орде был убит князь рязанский Иван Ярославич^[67]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 102; т. XX, стр. 178..

Я уже указывал на то, что версия Ермолинской и Львовской летописей о демонстративно обставленном приезде Чол-хана в Тверь при полном сборище народа, о сопротивлении, тут же оказанном великим князем Александром Михайловичем, сумевшим повести за собой народ, искусственна и выдает свое литературное происхождение. Но весь разбираемый рассказ все же, по-видимому, ранний. За это говорит его краткость, сжатость изложения, отсутствие излишних литературных напластований и стилистических украшений. По-моему, некоторые детали, фигурирующие в Ермолинской и Львовской летописях, воспроизводят реальные события, и это тем ценнее, что они отсутствуют в раннем описании тверского восстания, сохраненном Рогожским летописцем и Тверским сборником. Такой реальной деталью я считаю указание на поджог великокняжеского дворца. Во-первых, летописец, выдвигающий все время тверского великого князя Александра Михайловича как основное действующее лицо в событиях 15 августа 1327 г., говоря о поджоге дворца, употребляет безличный термин «зажгоша», тем самым свидетельствуя о том, что виновниками пожара были горожане, которые в действительности и подняли антитатарское восстание. Далее, версия о гибели Чол-хана с окружающими его ордынцами в огне, охватившем великокняжеский дворец, отдающая некоторой искусственностью в контексте рассказа Ермолинской и Львовской летописей (ханский «посол», гонимый князем Александром Михайловичем, скрывается в его палатах), становится вполне понятной, если ее сопоставить с тем, что говорит Рогожский летописец и Тверской сборник о великокняжеском дворце как местопребывании Чол-хана. Возможно, что действительно Чол-хан и уцелевшие во время сечи на тверской торговой площади его люди спрятались во дворце, надеясь найти там убежище.

Нет никаких оснований сомневаться в реальности приведенного’ Ермолинской и Львовской летописями факта избиения тверичами гостей. Вопрос только в том, откуда пришли в Тверь гости? Из Полоцка, Литвы? Так можно думать, исходя из текста Ермолинской и Львовской летописей. Эти гости вполне могли оказаться в Твери. Но в других летописях речь идет о гостях из Орды, что больше вяжется с общим духом рассказа. Среди других ордынцев народ мог перебить и ордынских купцов.

Таким образом, по-моему, в Ермолинской и Львовской летописях сохранился сравнительно ранний рассказ о восстании 1327 г., ставивший своей задачей представить великого князя тверского Александра Михайловича в роли организатора антитатарского выступления. В этом тексте в противоположность Рогожскому летописцу и Тверскому сборнику не затушевывается и роль Ивана Калиты, как одного из деятельных участников той карательной экспедиции, которая была прислана на Русь ордынским ханом. Правда, о деятельности Ивана Калиты говорится очень лаконично и его неблаговидные поступки объясняются тем, что он выполнял волю Орды.

Вероятно, версия Ермолинской и Львовской летописей о восстании 1327 г. сложилась в середине XIV в., вскоре после смерти князя Александра Михайловича, убитого в Золотой орде по проискам Ивана Калиты. Поскольку летописные своды, до нас дошедшие, представляют собой результат многочисленных переделок первоначальных текстов, реконструкция последних представляется чрезвычайно трудной и всегда гипотетичной. Столь же трудно представить себе, как идеологически использовались в разных княжествах разными социальными группами и политическими партиями в их борьбе между собой различные летописные версии, воспроизводящие прошлое, как недавнее, так и отдаленное. В Тверском княжестве, в кругах тех феодалов, которые рассматривали Тверь как центр политического объединения Руси, после гибели в Орде великого князя Александра Михайловича могла быть сделана попытка приподнять его значение в качестве борца за национальное дело, выдвинув его как одного из участников сопротивления золотоордынскому гнету в 1327 г. и противопоставив его в этом отношении Ивану Калите, принявшему участие в подавлении народного сопротивления. Это делалось достаточно тактично и осторожно, без лишних политических выпадов ив отношении Орды, которая была еще сильна и с которой приходилось считаться, и в отношении московского князя, который становился все более сильным противником Твери в деле борьбы за политическое первенство на Руси. Отсюда лаконичность изложения, отсутствие излишних эмоций и заостренных политических характеристик. Выступление тверского великого князя Александра Михайловича против ханского посла—это акт самообороны, ибо последний хотел истребить тверских князей. Поступок Ивана Калиты, хотя он и продиктован необходимостью выполнить «царево повеление», принес вред Твери.

Иное политическое звучание приобретала та же летописная версия в Москве. Московский великий князь Иван Калита, добивавшийся в Орде уничтожения своего политического противника— великого князя тверского Александра Михайловича, мог использовать разбираемый летописный рассказ о его деятельном участии в восстании 1327 г. как своего рода обвинительный против него акт^[68]О летописании времен Ивана Калиты см. М. Д. Приселков.
История русского летописания, Л., 1940, стр. Г23—125..

В результате дальнейшей переделки рассказа о восстании 1327 г., сохраненного Ермолинской и Львовской летописями, получился текст, вошедший в состав летописей Новгородской четвертой, Новгородской пятой, Софийской первой, летописи Авраамки. В этом тексте на первое место поставлены новгородские или связанные с новгородскими делами события 1327 г. Прежде всего говорится о восстании в Новгороде («…бысть мятеж в Новегороди и пограбиша двор Остафьев Дворянинцов и пожгоша»), затем о присылке московским великим князем Иваном Калитой в Новгород своих наместников, о его поездке в Орду и возвращении оттуда с татарской ратью, об опустошении Твери, Кашина и Новоторжской волости, о переговорах новгородцев с татарскими послами и уплате им двух тысяч серебра. Затем, после еще некоторых подробностей, следует под заголовком «Щелкановщина» описание восстания в Твери и, наконец, второй раз повторяется известие о поездке Ивана Калиты в Орду, приводе им оттуда войск и опустошении ряда русских земель. Дублировка известий свидетельствует о редакционной работе составителя летописного свода, поставившего повесть о «Щелкановщине» в контекст новгородских известий. Работа эта представляет больше литературный, чем исторический интерес.

По существу интересно в рассматриваемом тексте указание на народное волнение в Новгороде. Евстафий Дворянинец, у которого был разгромлен и сожжен двор,— это новгородский тысяцкий, а впоследствии посадник. Трудно сказать ввиду лаконичности летописного текста, каковы были причины выступления против него новгородцев (очевидно, городских черных людей). Но если принять во внимание летописные сведения о введении Иваном Калитой своих наместников в Новгород и о требованиях, предъявленных татарскими послами новгородцам уплатить двухтысячную контрибуцию, то вряд ли будет слишком смелым предположение, что антифеодальное движение в Новгороде имело и антитатарскую направленность (быть может, тысяцкий Евстафий Дворянинец был сторонником про- татарской политики Ивана Калиты) и находилось в связи с тверским восстанием 1327 г. Очевидно, это восстание не было только местным явлением, а нашло отклик в других частях Руси.

Рассказ о «Щелкановщине» (т. е. о событиях в Твери 1327 г.) рассматриваемой редакции также имеет известные отличия от редакции, представленной Ермолинской и Львовской летописями. Так, Чол-хану приписывается намерение не только самому завладеть Тверью, но и передать другие русские города ордынским князьям, а также обратить русское население в магометанскую веру («…хотя сести в Тфери на княжении, а иную князью свою посажати по иным градом рускимь, хотяще привести крестьян в бесерменьскую веру»).. Нечто подобное, как было указано выше, утверждает и песня о Щел- кане Дюдентевиче. Я высказал уже предположение, что версия о планах Чол-хана разделить русские города между рядом ордынских выходцев могла появиться в первой половине XV в., после нашествия на Русь Едигея. Сейчас же укажу еще, что общий политический смысл переделок рассказа о «Щелкановщине» сводится к приданию тверскому восстанию 1327 г. значения одного из актов организованной национальной борьбы Руси против системы золотоордынского ига, идеологически расцениваемый как борьба христианства против бусурманства. Такая интерпретация восстания 1327 г. могла появиться лишь тогда, когда успехи политического объединения Руси сделали для нее возможным активное и сплоченное сопротивление золотоордынскому гнету (т. е. со времени уже после Куликовской битвы).

Организатором сопротивления Чол-хану, по данной летописной версии (как и по версии Ермолинской и Львовской летописей), выступает тверской великий князь Александр Михайлович, но его выступление приурочивается не к моменту въезда Чол-хана в Тверь, а к более позднему времени. Эта хронологическая поправка (приближающая рассказ к реальной временной последовательности событий) внесена, вероятно, для того, чтобы более отчетливо представить значение организации восстания и мобилизации сил для него в целях свержения захватчика. Роль тверского князя на всем протяжении борьбы с Чол-ханом в данной редакции повести приподнята, а роль народа умалена. Так, Александру Михайловичу приписан акт поджога дворца, куда скрылся Чол-хан со своим отрядом (напомню, что в Ермолинской и Львовской летописях о поджоге говорится в безличной форме). Таким образом, налицо политическая тенденция (извращающая историческую действительность) представить тверское антитатарское восстание 1327 г. как дело рук тверской великокняжеской власти.

Наконец, рассматриваемая редакция повести о «Щелкановщине» выдвигает в качестве лозунга тверского восстания месть за кровь убитых в Орде тверских князей Михаила Ярославича и Дмитрия Михайловича, осуществляемую с тем, чтобы подобные убийства не повторялись (в Ермолинской и Львовской летописях указание на подобный лозунг отсутствовало). «И съзва князь тферици и поиде на Шелкана, рек тако,— читаем в разбираемом летописном тексте: «не аз начал избивати, но он, и да будет отместник бог крови отца моего Михаила и брата моего Дмитреа, зане пролья кровь праведноу, егда мне се же сътворить?»»^[69]ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 1, Пг., 1915, стр. 260—261;
т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 246—247; т. V, стр. 217;
т. XVI, стр. 64—65.. Выше мы видели, что в действительности тверские горожане в 1327 г. выступили не потому, что хотели отомстить ордынским ставленникам за гибель своих князей, а потому, что отстаивали городские «вольности». Но поскольку в процессе литературно-политической переработки первоначальной редакции «Щелкановщины» акту национально-освободительной борьбы горожан все более придавался характер движения, инициатором и вдохновителем которого являлся тверской князь, соответственным образом приноравливались к этой версии и мотивы, движущие стимулы антитатарского движения. Его национальный характер по-прежнему подчеркивался, но значительно суживалась его социальная база, умалялось его общенародное значение.
Редакция «Щелкановщины», относящаяся, по-видимому, к первой половине XV в., получила, по всей вероятности, общерусское признание, ибо в ней выдвигались общие задачи борьбы с Золотой ордой. В Псковской первой летописи она была использована применительно к потребностям местного летописания (тверской князь Александр Михайлович после побега из Твери долгое время княжил в Пскове; в связи с этим в Псковской первой летописи под 1327 г. помещена похвала ему)^[70]«Псковские летописи», вып. 1, стр. 16..

Та же редакция «Щелкановщины» воспроизведена и Московским летописным сводом конца XV в. и Воскресенской летописью. В этих летописях мы встречаем одну интересную деталь, отсутствующую в ранее изученных текстах. Чол-хану приписывается мысль перебить всех тверичей, причем для этого он выбирает специальный день—15 августа—праздник успения богородицы, вследствие которого в городе было скопление народа. «Бывъшу же ему во граде Тфери на самый праздник успенья богородици, и хотя тогда всех ту избити, собрал бо ся ту бяше весь град праздника ради пречистые». Далее в Московском летописном своде конца XV в. и в Воскресенской летописи содержится фраза (которой нет в других рассмотренных нами летописных вариантах) о вмешательстве божественного промысла, не давшего Чол-хану осуществить его злые замыслы^[71]ПСРЛ, т. XXV, стр. 168; т. VII, стр. 200.. А затем уже следует рассказ о том, как тверской великий князь Александр Михайлович призвал тверичей к выступлению.

Вновь появившаяся деталь о задуманном Чол-ханом избиении горожан, конечно, вымышлена. Уж слишком неправдоподобен этот замысел. Какую цель он мог преследовать и почему о нем не упоминают другие л.етописные тексты? Вероятно, эта деталь введена, с одной стороны, для того, чтобы подчеркнуть все зло татаро-монгольского ига, а с другой стороны, чтобы показать, что самые коварные замыслы Орды все равно не получат осуществления. Думаю, что подобные идеи могли возникнуть тогда, когда власть Орды над Русью уже значительно ослабела, т. е. во второй половине XV в.

Но есть один момент в том варианте «Щелкановщины», который дошел до нас через Московский летописный свод конца XV в. и Воскресенскую летопись, помогающий воссоздать реальные события тверского восстания. Это—попытка осмыслить дату этих событий, обратив внимание на то, что на праздник успения богородицы в Тверь должно было сойтись большое количество народа и тем самым создавалась социальная обстановка для активных действий и со стороны горожан, и со стороны золотоордынских ставленников. Может быть, действительно дата антитатарского выступления была намечена на 15 августа? Выше мы уже пришли к выводу, что при всей стихийности тверского восстания оно не было случайностью, в нем присутствует момент известной организации. Может быть, текст Московского летописного свода конца XV в. и Воскресенской летописи дает лишний аргумент для этого вывода? А если так, то мы можем сделать и еще одно важное наблюдение: в антитатарском движении 15 августа 1327 г. в Твери принимали участие не только горожане, но и окрестные жители, т. е. крестьяне.

Дальнейшим изменениям разбираемый текст Московского летописного свода конца XV в. и Воскресенской летописи подвергся в Никоновской летописи. Правда, эти изменения не меняют общей политической направленности рассказа о «Щелкановщине». Щелкан выступает здесь с отчеством «Дюденевичь» и называется «бра- таничем» хана Узбека. Говоря об избиении ордынских гостей во время восстания против Чол-хана, Никоновская летопись различает среди них «старых и новопришедших, иже с Щелканом Дюденевичем. пришли». Более подробно описывается расправа населения с гостями: «…всех их изсекоша, а иных изстопиша, а иных, в костры дров складше, сожгоша». Это описание, по-видимому, является результатом литературной обработки более раннего текста и в нем мало реальных данных.

Расправа хана Узбека с тверичами за восстание против Чол-хана рисуется как акт нового татаро-монгольского наступления на Русскую землю с тем, чтобы ее «пленити», а всех русских князей «истре- бити». Об участии Ивана Калиты в карательной экспедиции говорится, как и в более ранних текстах, достаточно глухо, а то, что Московское княжество избежало татарского погрома, объясняется божьей помощью: «…съблюде и заступи господь бог князя Ивана Даниловичя и его град Москву и всю его отчину от пленениа и кровопролитна татарскаго…». В то же время ярко и детально описано разорение, причиненное ордынскими войсками Тверской земле^[72]ПСРЛ, т. X, стр. 194—195..

Анализируя приведенный текст Никоновской летописи, можно сделать следующий вывод: московское летописание восприняло тверскую версию о роли тверского великого князя Александра Михайловича в борьбе с татаро-монгольским игом (так как эта версия отвечала национальным интересам формирующегося Русского централизованного государства) и предприняло все, что можно, для завуалирования связей в эти годы с Ордой Ивана Калиты.

Иную позицию заняло тверское летописание. В середине XV в., при тверском великом князе Борисе Александровиче, в Твери был составлен летописный свод, задачей которого являлось идеологически обосновать политическую роль тверских князей как «самодержцев» Русской земли. Возникновение этого свода было связано с последней попыткой Тверского княжества (незадолго до его окончательного падения) завоевать ведущую роль в политической системе Руси. Известному подъему в это время Твери способствовало некоторое ослабление Московского княжества после феодальной войны второй четверти XV в.

В предисловии к этому своду («Предисловие летописца княжения Тферскаго благоверныхь великых князей тферьскых») помещен рассказ «О Шевкале», в котором в витиеватом литературном стиле изображается тверской великий князь Александр Михайлович как борец против татаро-монгольских завоевателей за национальную независимость Руси и чистоту православия. Перед нами литературная переделка (с определенной политической тенденцией) более ранних повестей о Чол-хане. В этой переделке за обилием литературных украшений, психологических мотивировок, моралистических сентенций, драматических ситуаций часто исчезает живая канва событий.

В дни царствования в Орде «нечестивого в царствиих Озбяка», некто Шевкал, «князь силы его», похвалялся перед своим повелителем подчинить ему тверского князя и «христиан»: «…повели ми, о царю, да шед убо на Русь, Александра приведу к тебе, а христиане сътворю по воли твоей». Явившись в «православный град Тверскый» с тем, чтобы исполнить это намерение, Шевкал начал притеснять народ, «многыа пакости христианом творити». В летописи приводятся пророческие слова, произнесенные якобы князем Александром Михайловичем о возмездии, которое ждет всякого, кто покусится на христианскую веру. Это пророчество сбылось. «Безумный» Шевкал попал в тот ров, который он сам же для себя выкопал. Этот «грешник» увяз в сетях, сделанных его же руками. «Кости церковного борителя» были спалены огнем (имеется в виду гибель Шевкала во время пожара великокняжеского дворца в Твери). Воины «нече- стиваго» были перебиты. Затем летописец подчеркивает роль в истреблении татар Твери, как богохранимого города («града господня»). В летописи как бы содержится грозный вывод: подобно Шевкалу, погибнут все те, кто будет бесчестить христианскую веру.

Одна из идей разбираемого рассказа заключается в противопоставлении благородной роли тверского князя Александра Михайловича в борьбе с татарами неблаговидному поведению московского князя Ивана Калиты, приведшего затем татарское войско на Русь. После «посрамления Шевкала» в Твери «множество бесчисленное татарь» двинулось из Орды в русские земли для того, чтобы отомстить за свой позор, «с ними же Иван московскый грядаше и вож имь на грады Тверскыа бываше». Заканчивается летописный текст рассказом о том, как князь Александр Михайлович, руководствуясь советами тверского епископа, не стал сопротивляться татарским войскам и ушел в Псков, татары же, узнав, что его нет в Твери, повернули обратно в свою землю^[73]ПСРЛ, т. XV, стр. 465—466.

Разбираемый летописный рассказ не приводит каких-либо новых фактов о восстании в Твери в 1327 г. Но факты, заимствованные из более ранних источников, получают в этом рассказе своеобразное освещение. Красной нитью проходит мысль о том, что гибель Чол- хана и его военного отряда является возмездием за их беззаконные действия. И это возмездие они по заслугам получили от руки великого князя тверского, в то время как великий князь московский, напротив, содействовал «беззаконному желанию» татар снова разорить Русь. Совершенно очевидно, что в рассматриваемом литературном произведении, включенном в предисловие к тверскому летописному своду середины XV в., имеется тенденция, с одной стороны, поднять значение тверских князей как инициаторов борьбы с золотоордынским гнетом, с другой стороны, умалить значение в этом деле князей московских. Подобная тенденция отражала претензию тверской великокняжеской власти на руководящую роль в создании Русского централизованного государства.

В тверском летописном своде середины XV в. получила законченное выражение «княжеская» концепция восстания 1327 г. В противовес народной оценке этого события, как ответа на нарушение Чол-ханом прав горожан, указанная концепция рассматривала его как возмездие, полученное ордынским сатрапом за наступление на христианскую веру и прерогативы княжеской власти.

Подверглась переделкам и песня о Щелкане Дюдентевиче. Ее варианты, записанные А. Гильфердингом, возникли, по-видимому, уже в XVI в. Начальный эпизод песни (раздача царем «Возвяком Таврольевичем» своим приближенным городов) перенесен из Большой орды в Крым («во Тавре было городи…»). Характеристика судебно-административной деятельности «Возвяка Таврольевича» дана применительно к социально-политической действительности XVI в.: «Да он суды рассуживал, да дела приговаривал, да князей, бояр жаловал да селами, поместьями, города с пригородками». Обращаясь к Щелкану Дюдентевичу, хан говорит: «Чем тебя Щелкана, буде жаловать? Села тебе ли же с приселками, ли города тебе с пригородками, ли деревни тебе да со крестьянами?» Царские пожалования поместьями, селами, населенными крестьянами, производились в XVI в. Целью поездки Щелкана в Литовскую землю является не сбор татарской дани (он отправился туда «не для дани да выхода»), а производство «правежа» («ради чортова правежу»). Стало быть, разбираемые песенные варианты появились тогда, когда татаро-монгольское иго на Руси пало, «выход» в Золотую орду уже не уплачивался. «Правеж»— также явление, типичное для
XVI—XVII вв.

«Братья Борисовичи» названы князьями: Борисом и Дмитрием («Митрием»). В этом отношении эволюция песни о Щелкане Дюдентевиче совершается в том же направлении, что и летописный рассказ о восстании в Твери 1327 г.: главная роль в тверских событиях этого времени начинает отводиться не горожанам, а княжеской власти.

Конечно, далеко не все детали нарисованной мною картины тверского восстания 1327 г. безусловно достоверны. Это—опыт гипотетической реконструкции на основании не всегда бесспорной интерпретации источников. Но бесспорно, по-моему, одно: освободительное движение против татаро-монгольских захватчиков, поднятое самим народом вопреки указаниям тверского князя, тенденциозно превращено позднейшими летописцами в восстание, организованное якобы этим князем. Завуалирована в ряде летописных сводов и роль московского князя Ивана Калиты, подавившего с ордынской ратью тверское восстание и таким путем избавившегося от политического соперника.

§ 3. Политические взаимоотношения русских земель в княжение Ивана Калиты

Татарская рать во главе с пятью темниками, приведенная из Золотой орды князем Иваном Даниловичем Калитой, жестоко расправилась с жителями Твери, Кашина и других городов, сел и волостей. Великий князь Александр Михайлович бежал из Твери. Сначала он предполагал найти убежище в Новгороде^[74]В 1327 г., еще в бытность Александра Михайловича великим
князем, он заключил договор с Великим Новгородом (ГВНП,
стр. 26—28, № 14). Об этом договоре см. Л. В. Черепнин,
указ, соч., ч. 1, стр. 299—305., куда и отправил своих послов, но, не будучи принят новгородским правительством, направился в Псков. Братья Александра Михайловича—Константин и Василий скрылись в Ладоге. Новгород заняли наместники Ивана Калиты. Рать, присланная на Русь Узбеком для подавления антитатарского движения, не дошла до Новгорода, но новгородцы, желая отвести от себя удар с ее стороны, отправили ордынским темникам 2000 рублей серебра и большое количество даров.

В ряде летописей говорится, что после всех этих событий Иван Данилович Калита в 1328 г. занял великое владимирское княжение^[75]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 44; т. V, стр. 218; т. VII,
стр. 201; т. X, стр. 195; т. XV, стр. 417; т. XVi,
стр. 65; т. XVIII, стр. 90; т. XX, стр. 178; т. XXIII,
стр. 202; т. XXIV, стр. 116; т. XXV, стр. 168.. Только в статьях, находящихся перед Новгородской первой летописью в Комиссионном списке, дается несколько иное освещения взаимоотношений Руси и Орды в рассматриваемое время. Согласно сведениям названного источника, Узбек поделил территорию великого княжения между двумя князьями: Иваном Даниловичем Калитой, который получил Новгород и Кострому, и Александром Васильевичем суздальским, которому были даны Владимир и Поволжье (Нижний Новгород и Городец). Это летописное сообщение вполне достоверно. Актом раздела территории Владимирского великого княжения между русскими князьями ордынское правительство хотело предотвратить возможность сосредоточения в руках кого-либо одного из них значительных денежных средств и военных сил, которые могли бы быть направлены против Орды^[76]НПЛ, стр. 469; А. Е. Пресняков, Образование Великорусского
государства, стр. 138—139; А. Н. Насонов, Монголы
и Русь, стр. 92, 96, 100..

Говоря об ордынской политике на Руси, надо вспомнить и то, что одним из ее методов было физическое уничтожение непокорных или казавшихся непокорными князей. Так, кроме Михаила Яросла- вича и Дмитрия Михайловича тверских, Юрия Даниловича московского, Александра новосильского, по-видимому, в Орде погиб (в 1327 г.) рязанский князь Иван Ярославич. После посылки в русские земли в 1327 г. карательной экспедиции Орда считала свою власть над Русью восстановленной.

Терроризируя князей, ордынский хан через их посредство пытался удержать в повиновении русский народ. Для этого Орде было очень важно помешать росту политической активности горожан. В статьях Комиссионного списка, предшествующих Новгородской первой летописи, имеется интересное сообщение о том, как суздальский князь Александр Васильевич, получив ярлык на Владимир, вывез оттуда к себе в Суздаль вечевой колокол («…вечный колокол святей богородици возил в Суждаль…»). Это было сделано, очевидно, по приказу ордынского хана, стремившегося к подавлению вечевых порядков в русских городах. Но в Суздале, рассказывает летопись, колокол «не почял звонити». Тогда суздальский князь решил про себя, что он «съгруби святей богородици». Колокол вернули во Владимир, водрузили на старом месте, и вот он снова зазвонил («…и пакы бысть глас богоугоден»)^[77]НПЛ, стр. 469.. В изложенном полулегендарном рассказе заключен большой политический смысл: нельзя заставить замолчать народ, устами которого говорит вечевой колокол. Суздальский князь, исполняя волю Орды, захотел добиться молчания веча, но ничего у него не вышло. Орда и князья, исполняющие ее повеления, бессильны сломить волю народа к сопротивлению своим поработителям.

В то время как Иван Данилович Калита занял великокняжеский стол, тверские князья Константин и Василий Михайловичи вернулись со своими боярами в Тверь. Летописи говорят, что Тверская земля стала постепенно изживать последствия татарского погрома. Бежавшее в свое время от татарской рати городское и сельское население возвращалось и обосновывалось «по своим местом»^[78]ПСРЛ, т. XV, стр. 417; т. XV, вып. 1, стр. 44..

Тверской князь Константин Михайлович не представлял опасности для Ивана Калиты в качестве политического соперника. Женатый на его племяннице, дочери покойного князя Юрия Даниловича, он подчинялся воле Калиты. Но с Александром Михайловичем, обосновавшимся в Пскове, московский князь продолжал борьбу. Новгородская первая и другие летописи говорят, что Калита действовал в данном случае по предписанию Узбека. В 1328 г. он побывал (вместе с Константином Михайловичем и новгородским посланцем) в Орде для утверждения на великокняжеском столе, причем во время этого посещения хан «повеле ему искати» князя Александра Михайловича и передать последнему приказание явиться в ханскую ставку^[79]НПЛ, стр. 98, 341; ПСРЛ, т. V, стр. 218; т. VII, стр.
201; т. XV, вып. 1, стр. 44—45; т. XX, стр. 178; т.
XXIII, стр. 103..

Нет оснований отвергать летописную версию о том, что Узбек поручил Калите доставить в Орду Александра тверского для расправы с ним за антитатарское восстание, происшедшее в Твери во время его там правления. Но вряд ли можно сомневаться и в том, что ханское поручение отвечало интересам самого Ивана Калиты, который, возможно, в какой-то мере даже на него напросился и выполнял его весьма активно. При этом из летописных известий становится ясным, что, предписав Ивану Калите довести до конца дело разгрома Александра тверского и его сторонников, Узбек предоставил московскому князю и соответствующие полномочия, поставив его во главе ряда других правителей русских земель. Калита этим искусно воспользовался.

В борьбе с Александром Михайловичем Калита опирался прежде всего на союз с правительством Великого Новгорода, где только что было подавлено антифеодальное восстание, вероятно, как указывалось выше, связанное с народным движением в Твери 1327 г. Сначала ханский приказ о явке в Орду был передан Александру Михайловичу в Псков через отправленных туда послов—московских и новгородских (архиепископа Моисея и тысяцкого Авраама). После того как Александр Михайлович отказался выполнить ханское предписание, московский великий князь в 1329 г. явился в Новгород с войском в сопровождении ряда князей (тверских— Константина и Василия Михайловичей, суздальского—Александра Васильевича и др.), а из Новгорода направил рать к Пскову. Желая военной силой принудить своего соперника, князя Александра, к подчинению своим требованиям, Иван Калита в борьбе с ним использовал и такое мощное средство, как идеологическое и политическое воздействие церкви. Явившийся в Новгород вместе с московским князем митрополит Феогност «проклял» и отлучил от церкви Александра и поддерживавших его псковичей. Меры, принятые Иваном Калитой, оказались достаточно эффективными. До сражения между московско-новгородской и псковской ратями дело не дошло: Александр Михайлович покинул Псков и бежал в Литву, а псковские послы явились «к князю Ивану и к новгородцем» в Опоку (где те находились, собираясь подступать к Пскову) «с поклономь» «и докончаша мир».

Обстоятельства отъезда Александра Михайловича из Пскова различные летописные своды описывают по-разному. Судя по Новгородской первой и некоторым иным летописям, Александр был оттуда изгнан («…пльсковичи выпровадиша князя Олександра от себе…»)^[80]НПЛ, стр. 99, 342.. В псковских и других летописях говорится, что сам князь Александр решил покинуть Псков, не желая, чтобы из-за него на псковских жителях тяготело «проклятие» митрополита. «И рече Александр псковичем: братия моя и друзи мои, не буди на вас проклятие, ни отлучение мене ради; поеду из града вашего, не буди вашего целования на мне, ни моего на вас»^[81]«Псковские летописи», вып. 1, стр. 16—17; вып. 2, стр.
23, 90—91..

Сопоставив между собой эти две, внешне как будто противоречивые, летописные версии о том, при каких обстоятельствах князь Александр Михайлович выехал из Пскова, можно их примирить. По-видимому, псковское правительство склонно было поддерживать Александра, как своего князя, который помог бы Псковской республике в борьбе за политическую самостоятельность и с Московским княжеством, и с Великим Новгородом. Но в настоящее время сопротивляться военным силам, приведенным с собой и собранным в Новгороде Иваном Калитой (который действовал от имени Орды), псковичи не могли. Поэтому, по всей вероятности, между руководящими правительственными кругами Псковской республики и Александром Михайловичем состоялась договоренность о том, что он откажется на время от княжения в Пскове, а затем вернется туда при более благоприятных обстоятельствах. Что отъезд Александра из города рассматривался как явление временное, можно судить хотя бы по тому, что там осталась его жена. Псковское правительство подчинилось Ивану Калите. Митрополит снял с жителей Пскова отлучение от церкви. А через полтора года Александр Михайлович с литовской помощью снова занял псковское княжение.

Поход в Новгород (а оттуда в Псков) в 1329 г. был несомненным политическим успехом для Ивана Калиты и Московского княжества. Первенствующая роль последнего среди других княжеств Северо- Восточной Руси еще более усилилась, когда после посещения в 1331—1332 гг. Калитой Орды он в связи со смертью суздальского князя Александра Васильевича получил «княжение великое надо всею Русьскою землею»^[82]НПЛ, стр. 469. В 1333 г. Калита принял меры к установлению политических связей с литовскими князьями, женив своего сына Семена Ивановича на «княжне из Литвы именем литовьским Августа»^[83]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 92..

Однако возвышение Московского княжества русский народ окупал тяжелою для него ценою. Иван Калита за поддержку его ханом должен был вносить в Орду большие денежные средства, а доставлять их принуждено было трудовое население. Народ начинал волноваться. Властная политика Калиты в Новгородской и других русских землях вызывала протест и со стороны части местных феодалов.

Во время похода новгородско-московских войск к Пскову в 1329 г. в Новгороде произошли большие пожары, бывшие, может быть, не следствием какой-либо случайности, а результатом намеренных поджогов города людьми, недовольными политикой новгородского правительства, поддерживавшего московского князя. В следующем, 1330 г. оставил архиепископию новгородский «владыка» Моисей и архиепископом в Новгороде был избран Григорий Калика, поп церкви Козьмы и Демьяна на Холопьей улице, по выражению летописи, «муж добр, кроток и смирен»^[84]НПЛ, стр. 342. При пострижении «в черньци» он получил имя Василий. Б. А. Рыбаков рассматривает смену в 1330 г. новгородских архиепископов как серьезный социально-политический переворот. В противоположность боярскому ставленнику Моисею, говорит автор, Василий Калика был «выразителем интересов третьего сословия, интересов «черных людей» Новгородского посада». Б. А. Рыбаков характеризует Василия «как человека, не считавшегося с официальной церковностью и открыто заявлявшего о своих полуеретических взглядах, близких к народной идеологии». «Демократические устремления» архиепископа Василия Б. А. Рыбаков видит в его «московской ориентации», отражавшей «тяготение черных людей… к сильной власти московского князя, в котором они хотели видеть защитника от боярского насилия»^[85]Б. А. Рыбаков, Ремесло древней Руси, стр. 774, 770,
772.. Совершенно иначе расценивает идеологию и практическую деятельность архиепископа Василия А. И. Клибанов, отказываясь видеть в нем «сторонника демократии, политической централизации и свободомыслия». По мнению А. И. Клибанова, нельзя противопоставлять политические направления Василия и Моисея. «Речь может идти о зигзагах одной и той же линии», которые «обусловливались ходом классовой борьбы, развитием междукняжеских отношений, переменами в международной обстановке»^[86]А. И. Клибанов, К истории русской реформадионной мысли.
Тверская «распря о рае» в середине XIV в. («Вопросы
истории религии и атеизма», т. 5, М., 1958, стр. 233—263)..

Я думаю, что А. И. Клибанов ставит вопрос правильно в том смысле, что деятельность Василия Калики надо рассматривать исторически, в связи с общественно-политическими отношениями на Руси и особенно в Новгороде в 30—50-х годах XIV в. Новгородская летопись говорит, что архиепископ Моисей оставил занимаемый им пост сам («по своей воли»), несмотря на то что «новгородци всем Новымгородом с поклоном» упрашивали его не делать этого^[87]НПЛ, стр. 342. Однако Б. А. Рыбаков резонно высказывает сомнения в том, что «уход Моисея был действительно добровольным»^[88]Б. А. Рыбаков, Ремесло древней Руси, стр. 771. В то же время нет никаких оснований считать, как это делает Б. А. Рыбаков, что устранение Моисея было вызвано его недоброжелательным отношением к московским князьям и, в частности, к Ивану Даниловичу Калите. Поставление Моисея в новгородские архиепископы митрополитом Петром произошло в Москве сразу после похорон убитого в Орде великого князя Юрия Даниловича. На погребении последнего Моисей присутствовал вместе с Иваном Калитой, с которым, по-видимому, тогда же и вошел в политический контакт. Послом от Ивана Калиты Моисей ездил в Псков для того, чтобы уговорить князя Александра Михайловича отправиться в Орду^[89]НПЛ, стр. 340—342.. Поэтому и политическая отставка Моисея, совершившаяся в 1330 г. в деликатной форме ухода по собственному желанию, вряд ли была вызвана его антимосковскими настроениями. Скорее, напротив, политика Ивана Калиты в Новгороде, проводившаяся им при поддержке боярского правительства, в состав которого входил архиепископ Моисей, вызывала недовольство широких слоев посадского населения, а также части новгородских феодалов. Поэтому и потребовалась замена на посту архиепископа в Новгороде Моисея Василием. Поскольку последний был близок по своему социальному положению и политическим настроениям к торгово-ремесленному населению, его избрание новгородским архиепископом означало известную демократизацию новгородского боярского правительства (в этом Б. А. Рыбаков прав), в целом, однако, не менявшую ее классовой сущности.

Какова же была политическая линия архиепископа Василия и той части новгородских феодалов и посадских людей, интересы которых он выражал? Признавая по-прежнему великим князем Ивана Даниловича Калиту, они тяготились той политикой, которая вытекала из его стремлений удовлетворить за счет новгородских жителей фискальные запросы Золотой орды. В целях противодействия Калите, старавшемуся поддерживать мирные отношения с Ордой, в среде новгородских феодалов и купечества назревала идея союза с Литвой. Наконец, новгородское правительство было заинтересовано в удержании в сфере своего политического влияния Псковской республики, помешав ее подчинению непосредственной власти московских или литовских князей. Все указанные вопросы скоро были выдвинуты самой жизнью.

В 1331 г. Василий Калика в сопровождении новгородских бояр отправился на Волынь, где находился митрополит Феогност, для утверждения в сане новгородского архиепископа. По данным Ермолинской и других летописей, во время этой поездки Василий и его спутники были задержаны литовским князем Гедимином и согласились на передачу ему в наследственное держание новгородских пригородов: Ладоги, Орехова, Корельской земли, половины Копорья. На Волыни, в резиденции митрополита Феогноста, новгородские представители одержали политическую победу над псковскими и литовскими послами. Дело в том, что в Пскове в это время вновь утвердился с литовскою помощью и в качестве ставленника Гедимина князь Александр Михайлович («…плесковици измениле крестное целование к Новуграду, посадиле собе князя Александра из литовскыя рукы…»). Явившиеся к Феогносту представители Александра, Гедимина и «…всех князии литовьскых» поставили перед митрополитом вопрос о назначении в Псков особого от Новгорода «владыки» Арсения. Если бы этот проект осуществился, Псковская земля оказалась бы независимой от Новгорода в церковном отношении, что в свою очередь подорвало бы и политическую связь Пскова и Новгорода. Но Арсений не был утвержден Феогностом в сане псковского «владыки» и, «посрамленный», уехал из Волынской земли в Киев^[90]ПСРЛ, т. XXIII, стр. 103—104; НПЛ, стр. 343—344; А.
Е. Пресняков, Образование Великорусского государства,
стр. 142..

Между тем в Новгороде продолжалось недовольство политикой Ивана Калиты и бояр, его поддерживавших. В 1332 г. там произошли большие волнения горожан и крестьян, вызванные как голодом, приведшим к дороговизне во всей Русской земле, так и настойчивыми требованиями Калитой у новгородцев «серебра закамьского» (собираемого в виде дани в новгородских владениях за Камой и частично используемого на градостроительство и другие городские нужды). Летопись рассказывает о народном восстании («въсташа крамолнице…») в Новгороде, во время которого были «пограблены» двор Семена Судакова и села его брата Ксенофонта (возможно, сторонников Калиты), дважды сменены посадники. Князь Иван Данилович «възверже гнев на Новъград» и, нарушив «крестное целование», захватил своими войсками Торжок и Бежецкий Верх. В следующем, 1333 г. он «со всеми князи низовьскыми» сам явился в Торжок и на некоторое время засел там, отрезав к Новгороду торговые пути и выведя оттуда своих наместников^[91]НПЛ, стр. 344—345.

Настойчивость Ивана Калиты в реализации своего предложения, адресованного Новгороду, собрать и привезти ему «закамьское серебро» объясняется тем, что он получил задание в Орде внести туда крупную денежную сумму. А за исполнением этого задания следили приезжавшие в 1333 г. в русские земли ордынские «послы». Тверское летописание, например, глухо сообщает, что в этом году «Тоидыи был на Руси» и «тое же зимы прииде Сараи по великого князя по Ивана, поидоша в Орду»^[92]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 47; А. Н. Насонов, Монголы
и Русь, стр. 111.

Нсщгородское правительство пыталось договориться с Иваном Калитой о мире. К нему дважды ездили новгородские послы: один раз—в Торжок, другой—в Переяславль. Второе посольство возглавлял архиепископ Василий. Послы соглашались на уплату пятисот рублей, требуя со своей стороны от Калиты,, чтобы он «свобод бы ся отступил по хрестьному целованию», т. е. отказался бы от захваченных в пределах Новгородской земли поселений. Совершенно очевидно, что новгородское правительство желало восстановить союзные отношения с Иваном Калитой, но в то же время, с одной*стороны, отстаивало землевладельческие и фискальные интересы новгородских бояр, с другой—не желало согласиться на новый фискальный нажим (для уплаты ордынского «выхода») на черных людей города и деревни, боясь народных волнений. Предложенный же послами московскому князю компромисс (взнос пятисот рублей) не был им принят.

Не сумевши договориться с Калитой, новгородское правительство, после того как он снова уехал в Орду, предприняло ряд независимых от него действий в целях укрепления своих политических позиций в Пскове и установления связей с Литвой. В 1333 г. новгородский архиепископ Василий побывал в Пскове. Эта поездка представляла собой политическую демонстрацию, направленную к упрочению влияния Новгорода в пределах Псковской земли. Летопись подчеркивает, что псковичи приняли Василия «с великою честию, понеже не бывал бяше владыка в Плескове семь лет». В Пскове архиепископ крестил сына князя Александра. Показателями усиления в Новгороде литовской ориентации являются два факта. В 1333 г. архиепископ Василий крестил литовского князя Нариманта Гедиминовича и тогда же последний (названный в крещении Глебом) получил в пожизненное держание (согласно прежней договоренности с Новгородом) Ладогу, Орехов, Корелу, половину Копорья. В то же время Василий пытался найти через митрополита Феогноста (к которому он в 1334 г. ездил во Владимир) путь к примирению с великим князем московским^[93]НПЛ, стр. 345—346.

Такое примирение состоялось по возвращении Калиты из Орды в 1334 г. Очевидно, активизация политики Новгорода в сторону сближения с литовскими князьями внушала серьезные опасения великому князю московскому, и он поспешил возобновить союз с новгородским правительством. В 1334—1335 гг. Калита побывал в Новгороде. Этот визит имел своим последствием некоторые изменения политики новгородского правительства. Иван Калита в 1335 г. предполагал совершить вместе с новгородцами «и со всею землею Низовьскою» поход на Псков, где находился его старый противник князь Александр Михайлович. Задуманный поход не состоялся, вероятно, из-за нежелания в нем участвовать новгородцев, но уже приготовления к нему привели к осложнению новгородско-псковских отношений. Летопись рассказывает, что, после того как у Ивана Калиты состоялась «по любви речь с новгородци», они «отложиша езд» на Псков, но тем не менее «плесковицем миру не даша». Тогда же нарушился мир между‘Новгородом и Литвой. В 1335 г. «воеваша Литва Новоторжьскую волость», а Иван Калита, выехав из Новгорода в Торжок, ответил на этот набег тем, что сжег ряд литовских городков^[94]Там же, стр. 346—347..

Московско-новгородский союз был закреплен в результате поездки в 1335 г. в Москву по приглашению Ивана Калиты новгородских посадника, тысяцкого, архиепископа Василия и «вятших» бояр. Послы удостоились в Москве «чести великои много…». Однако политика новгородского боярства, направленная на поддержку Калиты, вызывала протест широких масс новгородского посадского населения. Летопись глухо говорит об обострении социальных противоречий в Новгороде в год поездки новгородских бояр в Москву. «Наважением диявольскым» произошло столкновение жителей двух «сторон» Новгорода, которые, вооружившись, хотели вступить в бой: «…сташа си сторона и она сторона, доспевше в оружьи против себе обапол Волхова». До кровопролитья, однако, дело не дошло («не дал бог кровопролитна… и снидошася в любовь»)^[95]НПЛ, стр. 347..

Из лаконичного летописного изложения трудно уяснить характер новгородских событий: имело ли место столкновение отдельных боярских партий или же перед нами один из актов социальной борьбы между феодалами и «черными людьми». Если же присмотреться к тому, что происходило в Новгороде год спустя, в 1337 г., то станет ясно, что надо дать второй ответ на поставленный выше вопрос: в 1335 г. в городе назревало антифеодальное восстание.

В 1336 г. Иван Калита побывал в Орде, а в 1337 г., вернувшись, «розратися с новгородци» и послал «рать на Двину за Волок, не помянув крестнаго целованиа…». В связи с этим в Новгородской первой летописи помещен рассказ о том, как «наважениемц диаво- лим» «простая чадь» (т. е. городская беднота, рядовые горожане) поднялась на архимандрита Юрьевского монастыря Иосифа (Есифа). Восставшие («коромолници») собрали вече, после чего (очевидно, по вечевому приговору) заперли архимандрита в церкви святого Николы «и седоша около церкви ночь и день… стрегущу его»^[96]Там же.. Можно уловить прямую связь между новгородским движением 1337 г. и политикой Ивана Калиты. В другой своей работе я подверг анализу грамоту Ивана Калиты новгородскому Юрьеву монастырю на земли, расположенные «на Волоце», выданную в тот период, когда он по возвращении из Орды намечал поход в Заволочье^[97]ГВНП, стр. 143, № 86.. Хотя упомянутой грамотой населению монастырских вотчин и предоставлялись известные льготы, основной ее задачей было усиление московского влияния в области Волока Дамского, подчинение местных жителей администрации, назначаемой великим московским князем^[98]Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 2, стр. 116—117.. Отсюда понятно и выступление в Новгороде «простой чади» против юрьевского архимандрита Иосифа (Есифа), на имя которого Калитой выдана грамота.

С конца 30-х годов XIV в. замечается активизация политики князя Александра Михайловича. Прежде всего он подготавливает шаги к своему возвращению в Тверь. Уже в 1336 г. он побывал в Твери, очевидно, выяснил отношение к нему местного боярства, слуг, горожан и, взяв из Твери своего сына Федора (который перед этим, в 1335 г., совершил поездку в Орду), вернулся в Псков. В следующем, 1337 г. Александр сделал новый шаг к водворению в Тверском княжестве: поехал в сопровождении бояр и слуг в Орду добиваться права на это у хана Узбека. Тверское летописание так мотивирует действия Александра: он решил лучше умереть в Орде, чем в Пскове, потому что если он окончит свои дни в этом городе, то все смогут сказать, «яко отбег княжениа смерть прия», а его дети «ли- шени будут княжениа своего». Явившись в Орду, Александр Михайлович, по свидетельству тверского летописания, принес Узбеку повинную. «…И рече ему: господине царю, аще много зло сътворих ти, во се есмь пред тобою, готов есмь на смерть». Хан же не только даровал Александру жизнь, но в качестве «пожалования» вернул ему его «отчину»—Тверское княжество. В 1338 г. Александр Михайлович, еще раз побывав в Орде, вернулся оттуда в Тверь, облеченный Узбеком титулом «великий князь» и в сопровождении татарских «послов силных» Киндяка и Авдула^[99]ПСРЛ, т. XV, стр. 418; т. XV, вып. 1, стр. 47—48; А.
Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 101—102..

Конечно, психологическая мотивировка тверским летописцем действий как ордынского хана, так и тверского князя мало убедительна. Эти действия определялись реальными политическими побуждениями и интересами. Орду пугало быстрое возвышение Московского княжества. Сильное движение против Ивана Калиты в Новгороде и его неумение удовлетворить полностью денежные запросы Орды могли вызвать недовольство хана его политикой и желание противопоставить ему другого русского князя, поддерживаемого ордынским правительством. За такую поддержку хан, конечно, постарался выжать побольше денег из населения Тверской земли. От ордынских послов «много сътворишеться тягости христианом»^[100]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 48; А. Е. Пресняков, Образование
Великорусского государства, стр. 154—156.. Может быть, хан руководствовался и стремлением вырвать Александра из сферы влияния Великого княжества Литовского, так как в Пскове он правил как ставленник Гедимина. Что касается Александра Михайловича, то, исподволь зондируя почву в Орде, прежде чем поставить прямо вопрос о своей реставрации на княжеском столе в Твери, он в то же время стремится обеспечить сочувственное отношение к своим политическим планам со стороны церковных кругов. Поэтому перед выездом в ставку Узбека Александр заручается благословением митрополита Феогноста.

Иван Калита принял решительные меры противодействия усилению своего давнего соперника. В 1339 г. он еще раз направился в Орду вместе с двумя своими сыновьями—Семеном и Иваном, а третьего сына, Андрея, послал в Новгород, который хотел держать под своей властью. Разные летописи коротко говорят, что Калита вернулся «в свою отчину пожалован богом и царем», а в Орду «по думе его» (т. е. по его совету) были вызваны Александр Михайлович тверской, Василий Давыдович ярославский и какие-то другие князья. Александр Михайлович сначала отправил в Орду своего сына Федора, а вслед за ним выехал и сам. Оба они были по приказанию Узбека убиты. В том же году побывали в Орде князья Василий Давыдович ярославский и Романчук (Роман Михайлович) белозерский^[101]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 92—93; т. XV, вып. 1, стр. 51—52;
т. XXIII, стр. 105..

О всем изложенном разные летописи говорят довольно путано. Постараемся осветить три вопроса:
1) о причине казни в Орде тверских князей;
2) о причине вызова туда князей ярославского, белозерского и других;
3) о взаимоотношениях Ивана Калиты с Ордой в последние годы его жизни (1339—1340 гг.).

Большинство летописей описывают смерть Александра и Федора тверских глухо: их «убиша в Орде… и разоимани быша по съста- вом»^[102]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 192.. Несколько более подробные летописные тексты указывают, что Узбек заманил Александра с сыном в Орду обманным образом, тверские же князья, послушавшись «поганого льстивых словес», явились на ханский зов «и убиена быста, приимша горькую и нужную смерть»^[103]НПЛ, стр. 350..

Наиболее подробная повесть о казни в Орде Александра Михайловича и Федора Александровича сохранилась в составе Рогожского летописца и Тверского сборника. Согласно этой повести, Александр был оклеветан его врагами, которые стали на него «вадити» хану. Последний, поверив клевете, велел своему слуге Исторчею заманить тверского князя с сыном в Орду. Историей от имени хана обещал Александру, что тот выполнит все, что он хочет, если только он явится в Орду: «поиди, зовет тя царь, тако млъвя,— всю волю твою сътворю, яко же хощещи…». Тверской князь и догадывался об обмане, и в то же время не хотел допустить, что ему говорят неправду («…ведыи и не ведыи безбожную их лесть…»). Во всяком случае, он решил отправиться в ханскую ставку, рассуждая, что если не сделает этого, то пострадает население его княжества («…много будет пакости Христианом…»). В Орде Александр пробыл месяц, причем все время получал противоречивые сведения от «безаконных татар» об уготованной ему участи. «…Инии глаголахоу: княжение ти великое дает царь». «А инии глаголахоу: оубиту ти быти». Наконец, эта неопределенность прекратилась. За три дня до казни Александру было о ней объявлено. Казнен был тверской князь, так же как и его сын, в присутствии ханского приспешника Товлубия: «и тако скончашася приим таку кончиноу эа род христианеск». Тела убитых князей были привезены в Тверь, где «гражане» предали их с честью погребению^[104]ПСРЛ, т. XV, стр. 418—421; т. XV, вып. 1, стр. 49—52..

Рассмотренная повесть, возникшая, вероятно, в Тверской земле, ставит задачей возвеличить местных князей, пошедших на гибель для того, чтобы спасти население своего княжества от татарского погрома. Повесть эта по своему идейному содержанию не отличается боевым характером. Она не зовет к сопротивлению захватчикам, не мобилизует на борьбу с ними. В ней звучат скорее примиренческие нотки. Возможно, что памятник возник в церковных кругах, в которых идея мученической смерти ставилась выше идеи активного протеста в целях зашиты национального дела.

Какой конкретно-исторический материал можно почерпнуть из разобранной повести? По-видимому, вызов в Орду князя Александра Михайловича в 1339 г. еще не предрешал окончательно его участи. Можно думать, что среди ордынской знати были как сторонники, так и противники Александра (а следовательно, сторонники Ивана Калиты) и в течение месяца между ними шел спор о том, как поступить с тверским князем. Победили в этом споре более многочисленные и более сильные ордынские феодалы, которые поддерживали Калиту. А последний, вероятно, приложил достаточно усилий к тому, чтобы обеспечить себе такую поддержку.

Одним из пунктов обвинения, предъявленного в Орде Александру Михайловичу, были его литовские связи. Его казнь произошла перед походом русских войск к Смоленску, организованным «по цареву (т. е. ханскому) слову», с участием рязанского князя Ивана Ивановича Коротопола и рати, выставленной Калитой под предводительством зависимых от него князей^[105]ПСРЛ, т. XVIII, стр. 92—93.. Руководил казнью Александра ордынский воевода Товлубий, возглавивший поход под Смоленск.

Но еще в большей степени, чем связь с Литвой, по-видимому, погубило Александра Михайловича еще свежее воспоминание об антитатарском восстании в Твери 1327 г.^[106]А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства,
стр. 156— 157; А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр.
101—102. Надо думать, что Иван Калита неоднократно напоминал о нем ордынскому хану. Но он не только вспоминал об этом факте, но и действовал, учитывая его последствия. Вероятно, Александр делал какие-то попытки завоевать симпатии в среде тверских горожан (вспомним ту честь, которую оказали ему, уже мертвому, местные «гражане»). Поэтому Калита после смерти Александра вывез в Москву колокол (вечевой), снятый со Спасского собора. В то же время Калите удалось обеспечить себе политические симпатии тверских бояр, которые «отъехали» к нему в Москву после падения Александра Михайловича^[107]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 48, 52..

Перехожу ко второму поставленному выше вопросу: почему наряду с князьями Александром и Федором тверскими в 1339 г. побывали в Орде князья Василий Давыдович ярославский, Роман Михайлович белозерский и другие (среди них, может быть, Константин Васильевич ростовский, участвовавший по назначению Калиты в походе под Смоленск)? Несомненно, их вызов ханом «думою» Ивана Калиты объясняется какими-то политическими спорами между Калитой и названными князьями. Споры же возникали в связи с теми попытками подчинения себе ряда русских княжеств, которые делал Иван Калита. Он действовал при этом тремя путями:

1) устраивая браки местных князей с представительницами своей фамилии;
2) назначая в отдельные княжества (при наличии в них князей) своих наместников;
3) приобретая там земли для себя и содействуя в приобретении земель своим боярам.

Рассмотрим поочередно все эти трех родов мероприятия.

Дочери Калиты были замужем: Мария за князем Константином Васильевичем ростовским^[108]ПСРЛ, т. I, вып. 3, стр. 531.; Феодосия—за князем Федором Романовичем белозерским^[109]А. И. Копанев, указ, соч., стр. 25—38.; Евдокия—за князем Василием Давыдовичем ярославским^[110]ПСРЛ, т. X, стр. 215; т. XVIII, стр. 34; НПЛ, стр.
350. А. И. Копанев пытается доказать, что Евдокия
не была женой Василия Давыдовича (А. И. Копанев, указ,
соч., стр. 27—29)..

О подчинении московским великим князем своей власти других княжеств посредством назначаемых туда из Москвы наместников свидетельствует яркий материал, имеющийся в «Житии» Сергия Радонежского. Речь идет о «граде Ростове» и «Ростовстеи области». Прежде всего рисуется картина их обнищания в результате татаро- монгольского ига. «Как же, и что ради обнища, да скажем и сие, яко чястыми хоженьми их со князем во Орду, и чястыми ратми татарскими, еже на Русь, и чястыми послы татарскими, и чястыми тяжкими данми и выходы тяжкими, еже во Орду, и чястыми глады хлебными». Знакомая всей Руси картина, типичная для начала XIV в.: татарские военные набеги, тяжелая для населения повинность содержать ханских послов, сопровождать в Орду своих князей, выплачивать туда дань!

Переломным моментом в истории Ростовского княжества автор «Жития» считает «Федорчукову рать», т. е. карательную экспедицию, отправленную на Русь ханом Узбеком после восстания в Твери 1327 г. Тогда «княжение великое московское досталося князю великому Ивану Даниловичю», участнику этой экспедиции, «купно же достася и княжение Ростовское к Москве». И вот, «наста насилование много… граду Ростову…». Ростовские князья потеряли свою прежнюю власть, перешли в зависимость от великого князя московского («…яко отъяся от них власть, и княжение, и имение, и честь, и слава, и вся прочая, и потягну к Москве»). В Ростов были посланы из Москвы воевода Василий Кочева и его товарищ Мина. Они притесняли жителей Ростова, многие из которых лишились своего имущества («… и не мало их от ростовець московичем имениа своя с нужею отдаваху…»). Житие подчеркивает, что от «гонений» со стороны представителей московской администрации пострадали горожане («…тогда возложиша велику нужу на град…»). Был подвергнут истязаниям «епарх градский, старейший боярин ростовский, именем Аверкий» (очевидно, тысяцкий). Тысяцкий Протасий и другие горожане, в том числе представители духовенства, переселились из Ростова в Радонеж^[111]ПСРЛ, т. XI, стр. 128—129..

Описание действий московского наместника в Ростовском княжестве принадлежит автору, враждебно относившемуся к Ивану Калите и к его политике. Но вряд ли это описание выдумано. Все, что говорится в «Житии», в целом отвечает общей политической линии, проводившейся московским правительством во времена Калиты. Речь идет прежде всего, вероятно, о правеже средств, необходимых для уплаты «выхода» в Орду, а затем о подавлении сопротивления со стороны местного населения московской администрацией. В частности, бросается в глаза, что московский наместник довольно жестоко обращался с горожанами. Это как будто противоречит политике союза с городским населением, которую проводили московские князья в начале XIV в. и после Ивана Калиты (особенно Дмитрий Донской). Действительно, Калита действовал в этом отношении часто иначе, чем его предшественники и преемники. Нуждаясь в средствах для выплаты ордынской дани, собирая их в присоединенных к Московскому княжеству русских землях, он стремился при этом не допустить со стороны населения малейшего проявления протеста против действий своих наместников. Так он поступал в Новгороде, Твери, Ростове. В особенности он старался расправляться с влиятельными в городской среде лицами типа тысяцкого Аверкия. Задача заключалась в том, чтобы подчинить горожан непосредственно власти представителей княжеской администрации.

По другим княжествам Северо-Восточной Руси, в которых постепенно утверждалась власть московского князя, у нас нет такого яркого материала, как по Ростовской земле. Однако некоторые данные имеются. При Калите были установлены какие-то формы зависимости от московского князя Галича, Белоозера и Углича. По крайней мере Дмитрий Донской в своей духовной грамоте 1389 г. называет эти города «куплями деда своего» (т. е. Калиты)^[112]ДДГ, стр. 34.. Каков был характер этих «купель», неизвестно, так как сам Иван Калита в своих духовных грамотах об упомянутых городах не говорит ни слова. В другой моей работе я подробно разобрал большую литературу, посвященную вопросу о «куплях» Калиты, и привел некоторые собственные соображения по этому поводу^[113]Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 17—19.. Не повторяя их, выскажу одну новую мысль, представляющуюся мне вероятной. Одной из форм приобретения земель духовными феодалами и феодальными корпорациями была их купля у вотчинников с оставлением приобретенной недвижимости в наследственном владении последних. Собственность на землю переходила к духовному феодалу, а фактически землей продолжал владеть прежний собственник.

Может быть, нечто подобное надо понимать и под «куплями» Калиты. Галич, Белоозеро и Углич могли перейти (на основе сделки великого князя с местными князьями ) к Калите, как верховному собственнику, однако галичский, белозерский и угличский князья сохранили какие-то права владения и управления этими землями на началах подчинения великокняжеской власти. Наряду с местными князьями в названных городах, как и в Ростове, могли появиться и великокняжеские наместники. Имеются, например, позднейшие сведения о том, что Иван Калита «пожаловал» некоего Аникия Белоозером^[114]ПСРЛ, т. XIII, СПб., 1906, стр. 301; А. И. Копанев,
указ, соч., стр. 37.

Наконец, для политики Калиты характерно стремление к приобретению для себя в других княжествах земель на началах частной вотчинной собственности и содействие своим боярам в распространении их землевладения за пределы Московского княжества. В одной из двух сохранившихся духовных грамот Калиты перечислены «купленные» им села в Новгородской, Владимирской, Костромской, Переяславской, Юрьевской, Ростовской землях^[115]ДДГ, стр. 10, № 1; М. К. Любавский, указ, соч., стр.
49—55..

Вот что мы знаем о тех трех путях, которыми шло укрепление московской великокняжеской власти в ряде княжеств Северо- Восточной Руси. Поездка в 1339 г. Калиты с сыновьями в Орду и последующий вызов туда, по его просьбе, ханом князей белозер- ского и других, вероятно, были связаны с желанием московского- князя получить со стороны Узбека утверждение своей над ними власти. Здесь я пе’рехожу к вопросу об отношениях Калиты к Орде в последние годы его жизни (1339—1340).

Я пытался в другой своей работе показать, что визит в Орду Ивана Калиты, сделанный им в 1339 г., не был обычной рядовой поездкой. Он ездил на этот раз туда со своими двумя сыновьями, а затем, по возвращении на Русь, отправил к Узбеку (после казни князя Александра Михайловича тверского) уже всех трех сыновей. Очевидно, во время этих поездок князья ставили в Орде вопрос о признании Узбеком руководящей роли Московского княжества в политической системе Северо-Восточной Руси. В Орду Калита возил (как я старался доказать) свои духовные грамоты, на одной из которых стоит ханская тамга—свидетельство утверждения ее ханом Узбеком^[116]Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 12—19..

Следовательно, последние годы жизни Калиты ознаменовались для него крупными политическими успехами в Орде. Эти успехи были куплены дорогой ценой. Во время своей последней поездки в Орду, Калита, очевидно, обещал внести хану дань в двойном размере. По крайней мере, когда после его возвращения из Орды новгородцы прислали к нему послов с «выходом», Калита не удовлетворился этим и потребовал «другого выхода», заявив: «а еще дайте ми запрос цесарев, чого у мене цесарь запрошал»^[117]НПЛ, стр. 350..

В результате уже накануне смерти Ивана Калиты (в 1340 г.) снова последовал разрыв отношений между ним и новгородским правительством.

* * *

Княжение Ивана Калиты было важным этапом в процессе политического возвышения Московского княжества, как основы объединения Северо-Восточной Руси и главного территориального ядра будущего Русского централизованного государства. Иван Калита действовал как властный князь-вотчинник, неуклонно стремившийся к расширению территории своего княжества и к подчинению своей власти других русских князей. В его деятельности отсутствуют мотивы национально-освободительной борьбы. Он не боролся против гнета Золотой орды, а откупался от хана, исправной уплатой «выхода» доставляя Руси некоторую передышку от татарских набегов. Его политика правежа денежных средств с населения русских земель была неуклонной и жестокой, сопровождавшейся крутыми мерами.

При Калите русскими феодалами не только не было сделано попытки свергнуть татаро-монгольское иго (для этого еще не наступило время), но этот князь жестоко подавлял те стихийные народные движения, которые подрывали основы господства Орды над Русью. Калита выступал даже своего рода агентом Узбека по доставке в Орду «выхода». Но, обеспечив себе еслй не покровительство, то во всяком случае признание ордынского хана, Калита использовал его для укрепления на Руси своей власти, которую в дальнейшем московские князья употребили против Орды. Жестоко расправляясь со своими противниками из числа других русских князей, не брезгуя для этого татарской помощью, Калита добился значительного усиления могущества Московского княжества, а это содействовало процессу государственной централизации.

Конечно, Калита действовал не один. Его опорой были как московские бояре, так и боярство других русских земель. Создавались, очевидно, при нем и те кадры будущего дворянства, ранним представителем которых явился знаменитый Даниил Заточник. Политика Калиты, в результате которой несколько приостановились бесконечные походы на Русь татарских грабителей, обеспечила условия для дальнейшего развития феодального землевладения и укрепления господствующего класса. Это означало, что, несмотря на всю тяжесть налогового гнета, продолжался и усиливался рост производительных сил, особенно в пределах Московского княжества, где скоплялись значительные массы пришлого из других русских земель населения. При Калите был достигнут некоторый хозяйственный подъем, в той мере, в какой он был возможен в рамках феодального строя и сурового гнета со стороны иноземных завоевателей.

Должных предпосылок ликвидации политической раздробленности во второй четверти XIV в. еще не было. Политика Калиты не создавала достаточных условий для роста городов, подорванных татаро-монгольским завоеванием. Калита в ряде случаев даже военной силой подавлял непокорство горожан. И тем не менее общее хозяйственное развитие страны в более благоприятной, чем ранее, внешнеполитической обстановке, содействовало и подъему в дальнейшем русского города.

Калиту не нужно идеализировать. Это был сын своего времени и класса, правитель жестокий, хитрый, лицемерный, но умный, упорный и целеустремленный. Хозяйственное возрождение разрушенной после татаро-монгольского завоевания страны совершалось в результате объективных процессов экономического развития. Действующими факторами этого развития был труд русского народа, его борьба за независимость. Политика Калиты отражала интересы господствующего класса и содействовала укреплению феодального базиса и государственной централизации. Но эта политика, проводимая крутыми мерами, в целом не противоречила объективному поступательному движению феодального общества. Поэтому, несмотря на все неблаговидные приемы деятельности московского князя и отрицательные черты его личности, эту политику надо признать относительно прогрессивной.

§ 4. Внутренняя политика Ивана Калиты

В различных источниках имеется оценка не только мероприятий, проводимых московским великим князем Иваном Даниловичем Калитой по отношению к другим князьям и княжествам Северо- Восточной Руси, но и его внутренней политики (организации суда и управления) в присоединенных к Москве землях. Наиболее развернутая и интересная оценка подобного рода, современная самому Калите, имеется в записи на евангелии, написанном в 1339 г. в Москве писцами Мелентием и Прокошей и посланном в монастырь («к святей богородици») на Двину. Запись представляет собой настоящий панегирик Калите как князю-правителю. В его деятельности усматривается исполнение библейского пророчества о появлении «в опустевший земли на западе» «цесаря»—блюстителя правосудия в своей стране и грозы для правителей других, иноверных земель («правду любяи, соуд не по мьзде судяи, ни в поношение поганым странам»). Оценивая политику Калиты (как «цесаря», воцарение которого предсказано пророком) под двумя углами зрения (обеспечение государству безопасности от нашествия внешних захватчиков и насаждение внутреннего порядка), автор похвалы московскому князю пишет: «при семь будеть тишина велья в Роускои земли и въсияеть в дни его правда, яко же и бысть при его царстве».

Дела «благородного князя великого Ивана», который установил «правый суд паче меры», сравниваются с мероприятиями «правоверного» византийского императора Константина «законодавца», а также «правоверного царя» Юстиниана. При этом указывается, что Калита в своих постановлениях в области судоустройства и судопроизводства руководствовался византийским законодательством, действуя «по правилам Монокануньным».

В заслугу Ивану Калите ставятся забота о распространении православия, строительство церквей, борьба с ересями и защита идеологических и политических основ господствующей церкви, покровительство духовенству («…в то время благочестию велию восиявши, многим святым церквам съзидаемым…, безбожным ересам, преставшим при его державе…, любя и святительскыи сан…»).

Наконец, в рассматриваемой похвале Калите специально отмечается его социальная политика—как будто бы проводимая им забота о нуждах народа, что вызывало якобы благодарность последнего своему князю («…сирым в бедах помощьник, вдовци от насильник изимая, яко от оуст лвов, всей Роускои земли поминая велегласно державу его царства…»)^[118]И. Срезневский, Сведения и заметки о малоизвестных
и неизвестных памятниках («Записки Академии наук»,
№4, т. XXXIV, СПб., 1879, приложение, стр. 145—148).

Трудно, мне кажется, сомневаться в том, что разобранная тенденциозная запись преследовала специальную цель идеологической пропаганды политических мероприятий московского великого князя, восхваление его как образцового правителя, проявляющего неуклонную и постоянную заботу о своей стране и своем народе. Весьма вероятно, что идеализированный образ Ивана Калиты был создан по прямому указанию его самого. Особенно показательно, что похвала Калите оформлена в виде записи на евангелии, посланном в 1339 г. на Двину. Калита, действуя в интересах московских феодалов, стремился завести на Двине промыслы^[119]ГВНП, стр. 142—143, № 84—85, установить с Двинской землей непосредственные связи (минуя Новгород). Укреплению экономической базы и политических позиций московских феодалов на Севере должны были способствовать и меры идеологического воздействия московской великокняжеской власти на местное население. Неумеренное восхваление Ивана Калиты, проведенное в записи на евангелии — книге, через которую в первую очередь распространялись основы христианского вероучения, ставило своей целью поднять его авторитет прежде всего среди духовенства Двинской земли, а через посредство последнего и среди более широких слоев населения. Не следует забывать и того, что в 1339 г. Иван Калита, побывавши в Орде, получил там поручение собрать новую дань с Русской земли, в силу чего, вернувшись на Русь, сразу передал «царев» (т. е. ханский) денежный «запрос» новгородскому правительству. Конечно, удовлетворение этого «запроса» должно было быть произведено в значительной мере силами и средствами населения северных владений Новгородской республики. Поэтому московскому великому князю, особенно в 1339 г., было так важно пропагандировать перед влиятельными общественными кругами (а при их помощи и перед рядовыми массами землевладельцев и горожан) основы своей политики.
Какие же области своей деятельности выдвигает на первый план Иван Калита, судя по записи на евангелии, являющейся предметом нашего изучения? Я думаю, что, исходя из этой записи, можно наметить примерно пять направлений, которые Калита считал существенными для политического курса московской великокняжеской власти. Это, во-первых, мероприятия, содействующие безопасности Руси от вражеских нападений — тому, чтобы страна жила в тишине и спокойствии. Во-вторых, это — княжеские законы и судебные уставы (использующие опыт законодательства византийских императоров), задачей которых является обеспечение «правды» в обществе. Третью свою заслугу Калита видит в упрочении социального мира, в мероприятиях по устройству общества на таких началах, чтобы бедные не были обижены богатыми, чтобы не существовало насилия сильных над слабыми. Четвертым комплексом мероприятий Калиты является, по мысли его самого, все то, что служит делу укрепления православия (возведение церквей, поддержка лиц, занимающих руководящее положение в системе церковной иерархии и т. д.). Наконец, пятый пункт той программы великокняжеской политики, которую пропагандирует Калита, — это борьба со всякого рода выступлениями, представляющими собой оппозицию господствующей церкви.

В каких же реальных формах воплощалась в жизнь политическая программа московской великокняжеской власти (программа, которую Иван Калита считал идеалом государственных мероприятий)? Прежде чем отвечать на этот вопрос, может быть, полезно привести еще некоторые (весьма тенденциозные) характеристики значения деятельности Калиты, которые встречаются в источниках XIV и более поздних столетий.
Довольно лаконичное указание записи на евангелии 1339 г. относительно «велией тишины», наступившей в Русской земле в княжение Ивана Калиты, получает более развернутое раскрытие в ряде летописных сводов. В них проводится мысль о том, что московский великий князь сумел якобы создать условия, в которых татаро-монгольские завоеватели уже не могли притеснять русский народ: «Того же лета [1328 г.],—читаем, например, в Рогожском летописце, — седе Иван Даниловичь на великом княжении всея Руси и бысть оттоле тишина велика на 40 лет, и престаша погании воевати Русскую землю и закалати христиан и отдохнуша и упочинуша христиане от великыя истомы и многыя тягости и от насилиа татарьскаго, и бысть оттоле тишина велика по всей земли»^[120]ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 44..

Версия о московском князе Иване Даниловиче Калите как нищелюбце нашла отражение в записи под 1329 г., помещенной в одном сборнике: «ходи князь великый Иван Даниловичь в Великый Новгород на пиру, и постояше в Торжке, и приидоша к нему святого Спаса притворяне с чашею сию 12 мужь на пир, и воскликнуша 12 мужь святого Спаса притворяне: бог дай многа лета великому Ивану Даниловичу всея Руси, напои и накорми нищих своих»^[121]С. В. Юшков, Исследования по истории русского права,
вып. 1, Ново- узенск, 1925, стр. 54..

Некоторые легенды о Калите записаны в Волоколамском патерике XVI в. Источником этой записи являются рассказы игумена Боровского монастыря Пафнутия (умершего в 1477 г.), в свою очередь пользовавшегося информацией от своего деда. В Патерике говорится, что князь Иван Данилович попал в рай за то, что был «милостив зело» и всегда носил «при поясе калиту» (т. е. кошелек) с «сребреницами», которые раздавал нищим — «сколько вымется». Как-то раз князь по обыкновению дал одному нищему милостыню. Через некоторое время тот пришел к Ивану Даниловичу за милостыней вторично и снова получил от князя удовлетворение своей просьбы. Наконец, нищий попросил у Калиты подаяние в третий раз, и князь опять дал ему денег, но с репликой: «Възми, несытый зеници». В ответ Калита услыхал от нищего: «Ты — несытый зеницы: и зде царствуешь, и тамо хощеши царствовати». Рассказ Патерика заканчивается рассуждением о том, что нищий был послан к Ивану Калите богом, с тем чтобы сначала подвергнуть его искусу, а затем сказать ему, что он делает дело, угодное богу^[122]«Московские Высшие женские курсы. Семинарий по древнерусской
литературе. Волоколамский патерик», (б. г.), стр.
17..

Рассмотренный рассказ интересен тем, что наряду с идеализацией Калиты как князя, проявляющего заботу о нищих и убогих, в нем звучит и нотка осуждения Калиты: доброта последнего вызвана эгоистичным стремлением занимать первое место и на земле, и на небе.

Все вышеприведенные характеристики и оценки Ивана Калиты, идеализирующие его как человека и правителя, вышли из близких к нему кругов церковных и светских феодалов. В создании далекого от реальной действительности образа доброго и справедливого князя принимал активное участие тот, чей образ (в весьма идиллических чертах, не соответствующих суровому облику оригинала) воспроизводился, — сам московский великий князь Иван Данилович Калита.

От оценок деятельности Калиты современниками перейдем к реальным фактам его политики. Имеются данные о том, что в княжение Калиты, а возможно, по его указанию, проводились какие-то мероприятия по собиранию и обработке памятников права, византийского и русского (церковные уставы древнерусских князей, Русская Правда), которые должны были служить руководством для суда. При Калите, по-видимому, был составлен сборник, представляющий собой соединение Кормчей и Мерила Праведного. А. С. Павлов прямо приписывал создание этого сборника инициативе московского великого князя Ивана Даниловича^[123]А. С. Павлов, Книги законные («Сборник Отделения русского
языка и словесности Академии наук», т. XXXVIII, №
3, СПб., 1885, стр. 36—37)..

С. В. Юшков^[124]С. В. Юшков, Исследования по истории русского права,
вып. 1, стр. 52— 56; его же, Русская Правда. Происхождение,
источники, ее значение, М., 1950, стр. 159—160. и М. Н. Тихомиров^[125]М. Н. Тихомиров, Исследование о Русской Правде. Происхождение
текстов, М.—Л., 1941, стр. 119—120. более осторожно лишь датируют памятник временем Калиты. Имеются основания принять вывод А. С. Павлова, особенно если вспомнить, что в записи на евангелии 1339 г. (сделанной, как я думаю, с ведома самого Калиты) говорилось о его заботе о правосудии и он сравнивался в этом плане с византийскими императорами — Константином и Юстинианом.

Меры Калиты в области кодификации права, которые автор записи на евангелии 1339 г. расценивает как результат заботы о правосудии, как результат стремления обеспечить населению суд справедливый и для всех равный, в действительности означали попытку укрепить феодальный правопорядок в условиях обострившихся классовых противоречий и княжеских войн. «Тишина», наступившая, согласно сведениям ряда источников, на Руси с вокняжением Калиты, — это, по представлениям его современников и потомков, не просто передышка, которую получила страна от татарских набегов. В статьях, предшествующих Новгородской первой летописи по списку Археографической комиссии, Ивану Калите вменяется в заслугу, что он «исправи Русьскую землю от татей и от разбойник»^[126]НПЛ, стр. 465.. А под «татями» и «разбойниками» представители господствующего класса часто имели в виду не просто правонарушителей, а лиц, представлявших социальную опасность для феодалов, т. е. крестьян и посадских людей, выступавших против землевладельцев и властей. Таким образом, «тишина» — это внутренний феодальный порядок в стране, достигнутый Калитой путем подавления народных восстаний, путем расправы с теми, кто нарушал нормы феодального права, охраняющие жизнь, безопасность, собственность представителей господствующего класса. Поэтому трудно поверить в реальность облика князя-нищелюбца, который выступает в отзывах о Калите, принадлежащих его панегиристам.

В предыдущем параграфе говорилось о том, что Иван Калита содействовал развитию феодальной собственности на землю бояр и слуг и пытался опереться в своей деятельности на поддержку служилых землевладельцев. Один из таких землевладельцев — Борис Ворков упоминается в духовной Калиты. Его владение селом в Ростовской земле обусловлено несением «службы» кому-либо из сыновей Калиты^[127]ДДГ, стр. 10, № 1..

Я говорил также, что Калита в своей политике выколачивания из населения денежных средств для отправки дани в Орду часто довольно круто обращался с горожанами. Однако в тех же целях поднятия платежеспособности населения ему приходилось прибегать и к мероприятиям другого рода — к устройству слобод и привлечению туда жителей путем предоставления им податных льгот. Из «Жития» Сергия Радонежского мы узнаем, что Калита, передав своему младшему сыну Андрею «весь, глаголемую Радо- нежь», поставил туда наместником Терентия Ртища «и лготу лю- дем многу дарова, и ослабу обещася такоже велику дата, ея же ради лготы собрашася мнози…»^[128]ПСРЛ, т. XI, стр. 129..

Политика великокняжеской власти в лице Ивана Калиты проводилась в союзе с господствующей православной церковью в лице всероссийского митрополита. В своей деятельности Калита был тесно связан сначала с митрополитом Петром, затем с митрополитом Феогностом^[129]Я не касаюсь той политической борьбы вокруг кандидатуры
на митрополичью кафедру, которая шла в начале XIV
в. между Московским и Тверским княжествами. Об этом
см. А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства,
стр. 121—124..

Вместе с Петром Иван Калита вел борьбу с ересями. В составе одного сборника 1504 г. сохранился памятник под заглавием «Книга, нарецаемая Власфимиа, рекше хула на еретикы — главы различный от еуангелиа и от канон святых отець, в них же обличениа богом ненавистных злочестивых духопродажных ересей». В предпоследней главе сборника, озаглавленной «О церковных судах и людех», имеется приписка: «дай бог и на многа лета великомоу князю Ивану Даниловичю всея Руси». Отсюда А. С. Павлов, опубликовавший сведения об указанном сборнике, пришел к выводу, что он был составлен при Иване Калите^[130]«Православный собеседник», 1867, июль, стр. 237. См.
также Я. Соколов, Русский ! архиерей из Византии,
Киев, 1913, стр. 245.

В другом списке Власфимии конца XIV в. (в сборнике Новгородско-Софийского собрания № 1262) сохранился более ранний текст памятника. Анализ разных редакций Власфимии привел А. И. Клибанова к выводу, что история ее текста отражает борьбу ортодоксальной православной церкви против тех, кто выступал с ее критикой. Редакция Власфимии, отражающая интересы демократических кругов, подвергавших церковь критике, была переделана при Иване Калите. Целью этой переделки было устранить из памятника демократические тенденции^[131]А. И. Клибанов, Реформационные движения в России в
XIV—первой половине XVI в., М., 1960, гл. I..

Иван Калита, по-видимому, принимал участие в церковном соборе в Переяславле в начале второго десятилетия XIV в., на котором разбирался вопрос о ересях^[132]С. Борзаковский, указ, соч., стр. 245—252. Вместе с Калитой против еретиков выступал и митрополит Петр. В его «Житии» говорится, что он какого-то еретика «препре приехавши на прю, и прокля и»^[133]Макарий, История русской церкви, т. IV, СПб., 1886,
стр. 310. В Никоновской летописи тот же текст звучит несколько иначе: «В то же время и Сеит еретик явися, туждая церкви Христовы и православный веры мудръствуя, его же святый препре и не покоряющаяся того же проклятью предаде, иже и погибе»^[134]ПСРЛ, т. X, стр. 192..

Не связаны ли с переяславским собором те выпады против монашества, которые содержатся в известном послании Даниила Заточника^[135]«Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв.
и их переделкам», приготовил к печати Н. Н. Зарубин,
Л., 1932.. Имеются основания отнести вторую редакцию этого памятника к началу XIV в.^[136]С. П. Обнорский, Очерки по истории русского литературного
языка старшего периода, Л., 1947, стр. 85—131. О возможности
такой датировки см. И. У. Будовниц, Памятник ранней
дворянской публицистики (Моление Даниила Заточника)—Труды
ОДРЛ, т. VIII, 1951, стр. 156. В этой редакции осуждаются монахи, которые ведут настолько скверный образ жизни, что, по словам Даниила, «принять ангельский образ» значит «солгать» богу. Но обмануть можно людей, бога же не обманешь, и именем божьим шутить грешно: «Рече бо лож мирови, а не богу; богу нельзя солгати, ни вышним играти». Обличая монашество, Даниил прибегает к весьма колоритным сравнениям. «Или речеши, княже, пострищися в чернцы, то не видал есмь мертвеца, на свинии ездячи, ни черта на бабе; не едал есми от дубья смоквеи, ни от липъя стафилья»^[137]«Слово Даниила Заточника», стр. 70, ст. LXXII—LXXIII. Даниил ставит в вину монахам приверженность к мирским увеселениям, к стяжательству, к земельным приобретениям. «Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие… и на мирское гонение; обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии. Иде же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие…»^[138]Там же, стр. 70, ст. LXXIV.

В. Н. Татищев приводит сведения о распространении в начале XIV в. в Переяславле ереси, вопрос о которой обсуждался на церковном соборе при участии Ивана Калиты. Еретики осуждали монашество («ангельский монашеский чин ругаху»), называя его «учением бесовским»^[139]В. Н. Татищев, История Российская с самых древнейших
времен, кн. 4, СПб., 1784, стр. 92—93.. Возможно, что резкие и ядовитые характеристики монахов, которые мы находим в «Послании» Даниила Заточника, представляют собой отголоски выступления переяславских еретиков.

1. М. Н. Тихомиров, Начало возвышения Москвы («Известия Академии наук СССР», Серия истории и философии, 1934, т. I, № 3, стр. 108).
2. М. Н. Тихомиров, Древняя Москва, стр. 121; его же, Средневековая Москва в XIV—XV веках, стр. 69.
3. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 85.
4. М. К- Любавский, указ, соч., стр. 40.
5. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 86.
6. «Очерки истории СССР. Период феодализма. IX—XV вв.», ч. 2, стр. 191—192.
7. Эту дату находим в летописях: Суздальской по Академическому списку, новгородских первой, третьей, четвертой, пятой, Софийской первой, Московском летописном своде конца XV в., Воскресенской, Никоновской, Авраамки, Львовской, Ермолинской, Типографской (ПСРЛ, т. I, вып. 3, стр. 528; т. III, стр. 68, 222; т. IV, стр. 46; т. IV, ч. 2, вып. 1, Пг., 1917, стр. 239; т. V, стр. 204; т. VII, стр. 184; т. XVI, стр. 57; т. XXI, стр. 173; т. XXIII, стр. 96; т. XXIV, стр. 107; т. XXV, стр. 393). По Рогожскому летописцу и Тверскому сборнику Андрей Александрович умер в 1306 г. (ПСРЛ, т. XV, стр. 497; т. XV, вып. 1, стр. 36). По Симеоновской летописи—в 1305 г. (ПСРЛ, т. XVIII, стр. 86).
8. События войны между Тверским и Московским княжествами первой четверти XIV в. рассмотрены А. Е. Пресняковым в книге «Образование Великорусского государства», стр. 121—135. И. У. Будовниц изучил отклики этой войны в общественной мысли XIV в. в работе «Отражение политической борьбы Москвы и Твери в тверском и московском летописании XIV века» (Труды ОДРЛ, вып. XII, М.—Л., 1956, стр. 79—86). И. У. Будовкицу принадлежит также большое исследование, с которым он любезно позволил мне ознакомиться в рукописи.
9. НПЛ, стр. 332; ПСРЛ, т. III, стр. 68, 222—223; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 239; т. V, стр. 204. Докончальные грамоты тверских бояр и новгородского правительства, составленные в виде проектов в то время, когда Михаил Ярославич был в Орде, напечатаны в ГВНП, стр. 15—19, № 6—8. Их анализ см. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 270—280.
10. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 96; т. VII, стр. 184; т. XXI, стр. 173; т. XVIII, стр. 86. И. У. Будовниц указывает, что «ориентация городского населения именно на Москву обнаруживается уже с начала XIVв.». См. И. У. Будовниц, Поддержка объединительных усилий Москвы населением русских городов («Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия», М., 1952, стр. 119).
11. Отдельные летописи в качестве даты возвращения Михаила из Орды называют 1307 г. (ПСРЛ, т. XV, стр. 407; т. XV, вып. 1, стр. 35). А. Н. Насонов предполагает, что на Переяславль Михаил в Орде полномочий не получил: гсрод был оставлен во владении Юрия (А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 81).
12. ПСРЛ, т. XV, стр. 407.
13. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 97.
14. Договор Михаила .Ярославича с новгородским правительством см. ГВНП, стр. 19—22, № 9—10. Анализ этого договора см. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 280—282
15. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 97.
16. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 87.
17. Там же.
18. НПЛ, стр. 334, 93, 335, 95.
19. Л. Я. Насонов, Монголы и Русь, стр. 81.
20. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 36; т. XV, стр. 408.
21. ПСРЛ, т. XVI, стр. 60; т. I, вып. 3, стр. 1315.
22. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 36; т. XV, стр. 408.
23. Там же.
24. НПЛ, стр. 335—337, 95. Текст упомянутого договора см. ГВНП, стр. 22—24, № И. Об этом договоре см. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 282—290.
25. ПСРЛ, т. XV, стр. 409; т. XV, вып. 1, стр. 37.
26. НПЛ, стр. 96, 337—338.
27. ПСРЛ, т. XV, стр. 409—410; т. ХУ.’вып. 1, стр. 37—38.
28. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 98; т. XXI, стр. 174.
29. ПСРЛ, т. IV, стр. 49; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 243.
30. НПЛ; стр. 338, 96. Тогда же был заключен договор между Юрием Даниловичем, Михаилом Ярославичем и Великим Новгородом (ГВНП, стр. 25, 26, № 13 и стр. 24, № 12—первоначальный проект). О договоре см. Л. В• Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 290—299
31. ПСРЛ т. VII, стр. 187; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 243; т. I, вып. 3, стр. 243.
32. ПСРЛ, т. VII, стр. 188; т. V, стр. 207; т. XXIV, стр. 108.
33. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 89; т. I, вып. 3, стр. 529.
34. ПСРЛ, т. IV, стр. 49; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 529.
35. О первоначальном тексте сказания о смерти Михаила Ярославича см. В. О. Ключевский, Древнерусский жития святых как исторический источник, М., 1871, стр. 71. Подробный анализ летописных повестей о смерти тверского князя дан в статье И. У. Будовница «Отражение политической борьбы Москвы и Твери в тверском и московском летописании XIV века», стр. 83—86.
36. ПСРЛ, т. XV, стр. 410—412; т. XV, вып. 1, стр. 38—40.
37. ПСРЛ, т. XV, стр. 413; т. XV, вып. 1, стр. 40—41
38. И. У. Будовниц, Отражение политической борьбы Москвы и Твери тверском и московском летописании XIV века, стр. 86.
39. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 99—100; т. XXI, стр. 175—176.
40. ПСРЛ, т. V, стр. 207—215; т. VII, стр. 188—197; т. XXIV, стр. 108— i 14; т. XXV, стр. 161—166.
41. ПСРЛ, т. VIII, стр. 95—96. Я не останавливаюсь на разборе текста Никоновской летописи о событиях 1318 г. (ПСРЛ, т. X, СПб, 1885, стр. 182— 186), так как этот поздний текст не дает нового материала для характеристик» политической борьбы на Руси в начале XIV в.
42. Л. Я. Насонов, Монголы и Русь, стр. 86.
43. ПСРЛ, т. V, стр. 212.
44. А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 88—89.
45. ПСРЛ, т. XV, стр. 412—414; т. XV, зып. 1, стр. 40—41; т. I, вып. 3> стр. 529; т. VII, стр. 197—198; т. XXIII, стр. 101; т. XXV, стр. 166.
46. НПЛ, стр. 96, 338.
47. ПСРЛ, т. XV, стр. 413—414; т. XV, вып. 1, стр. 41; т. X, стр. 187; т. I, вып. 3, стр. 530 т. XXIII, стр. 101.
48. ПСРЛ, т. XV, стр. 44; т. XV, вып. 1, стр. 41; т. VII, стр. 198; т. XXIII, «стр. 101; НПЛ, стр. 96, 338.
49. А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 90.
50. НПЛ, стр. 339, 96; ГВНП, стр. 67, № 38.
51. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 101—102; т. I, вып. 3, стр. 530; т. IV, стр. 49—50; т. V, стр. 216—217; т. VII, стр. 198—199; т. X, стр. 189—190; т. XV, стр. 414 — 415; т. XV, вып. 1, стр. 42; т. XVI, стр. 62—64; т. XVIII, стр. 89—90; т. XXI, стр. 177; т. XXIV, стр. 114—115
52. О восстании в Твери в 1327 г. см. Я- С. Лурье, Роль Твери в создании Русского национального государства («Ученые записки Ленинградского Государственного университета», № 36, серия историческая, вып. 3, Л., 1939, стр. 103—109); Н. Н. Воронин, «Песня о Щелкане» и тверское восстание 1327 г. («Исторический журнал», 1944, № 9, стр. 75—82); М. А. Ильин, Тверская литература XV в. как исторический источник («Труды Московского Государственного Историко-архивного института», т. III, Кафедра истории СССР, 1947, стр. 36—42); И. У. Будовниц, Отражение политической борьбы Москвы и Твери в тверском и московском летописании XIV века, стр. 88—93
53. О тверском летописании см. А. Н. Насонов, Летописные памятники Тверского княжества (Опыт реконструкции тверского летописания с XIII до конца XVI в.)—«Известия Академии наук СССР», VII серия, Отделение гуманитарных наук, 1930, № 9, стр. 739—772.
54. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 42—43; т. XV, стр. 415—416.
55. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 43—44; т. XV, стр. 415—416.
56. «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», М,—Л., 1958, стр. 28—32.
57. «Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 г.», т. III, изд. 4, М.—Л., 1951, стр. 273—275, № 235; стр. 404—405, № 269; стр. 451—453, № 283.
58. А. Д. Седельников, Песня о Щелкане и близкие к ней по происхождению («Художественный фольклор», т. IV—V, М., 1929, стр. 43 и сл.).
59. Согласно более поздним вариантам песни, записанным Гильфердингом, города получили два лица: Фома (Хома)—Токму (Тотьму), Ерема—Новгород
60. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 155.
61. По записи Гильфердинга: «Он уехал в землю жидовскую, во жидовскую землю Литовскую».
62. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 156.
63. В одной из записей Гильфердинга приводится имя этого сына: Гордей Щелканович.
64. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 156
65. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 157.
66. О Ермолинской летописи см. А. А. Шахматов, Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод, СПб., 1904 («Известия Отделения русского, языка и словесности Академии наук», т. VIII, кн. 4, т. IX, кн. 1).
67. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 102; т. XX, стр. 178.
68. О летописании времен Ивана Калиты см. М. Д. Приселков. История русского летописания, Л., 1940, стр. Г23—125.
69. ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 1, Пг., 1915, стр. 260—261; т. IV, ч. 2, вып. 1, стр. 246—247; т. V, стр. 217; т. XVI, стр. 64—65.
70. «Псковские летописи», вып. 1, стр. 16.
71. ПСРЛ, т. XXV, стр. 168; т. VII, стр. 200.
72. ПСРЛ, т. X, стр. 194—195.
73. ПСРЛ, т. XV, стр. 465—466
74. В 1327 г., еще в бытность Александра Михайловича великим князем, он заключил договор с Великим Новгородом (ГВНП, стр. 26—28, № 14). Об этом договоре см. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 299—305.
75. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 44; т. V, стр. 218; т. VII, стр. 201; т. X, стр. 195; т. XV, стр. 417; т. XVi, стр. 65; т. XVIII, стр. 90; т. XX, стр. 178; т. XXIII, стр. 202; т. XXIV, стр. 116; т. XXV, стр. 168.
76. НПЛ, стр. 469; А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства, стр. 138—139; А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 92, 96, 100.
77. НПЛ, стр. 469.
78. ПСРЛ, т. XV, стр. 417; т. XV, вып. 1, стр. 44.
79. НПЛ, стр. 98, 341; ПСРЛ, т. V, стр. 218; т. VII, стр. 201; т. XV, вып. 1, стр. 44—45; т. XX, стр. 178; т. XXIII, стр. 103.
80. НПЛ, стр. 99, 342.
81. «Псковские летописи», вып. 1, стр. 16—17; вып. 2, стр. 23, 90—91.
82. НПЛ, стр. 469
83. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 92.
84. НПЛ, стр. 342
85. Б. А. Рыбаков, Ремесло древней Руси, стр. 774, 770, 772.
86. А. И. Клибанов, К истории русской реформадионной мысли. Тверская «распря о рае» в середине XIV в. («Вопросы истории религии и атеизма», т. 5, М., 1958, стр. 233—263).
87. НПЛ, стр. 342
88. Б. А. Рыбаков, Ремесло древней Руси, стр. 771
89. НПЛ, стр. 340—342.
90. ПСРЛ, т. XXIII, стр. 103—104; НПЛ, стр. 343—344; А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства, стр. 142.
91. НПЛ, стр. 344—345
92. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 47; А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 111
93. НПЛ, стр. 345—346
94. Там же, стр. 346—347.
95. НПЛ, стр. 347.
96. Там же.
97. ГВНП, стр. 143, № 86.
98. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 2, стр. 116—117.
99. ПСРЛ, т. XV, стр. 418; т. XV, вып. 1, стр. 47—48; А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 101—102.
100. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 48; А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства, стр. 154—156.
101. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 92—93; т. XV, вып. 1, стр. 51—52; т. XXIII, стр. 105.
102. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 192.
103. НПЛ, стр. 350.
104. ПСРЛ, т. XV, стр. 418—421; т. XV, вып. 1, стр. 49—52.
105. ПСРЛ, т. XVIII, стр. 92—93.
106. А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства, стр. 156— 157; А. Н. Насонов, Монголы и Русь, стр. 101—102.
107. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 48, 52.
108. ПСРЛ, т. I, вып. 3, стр. 531.
109. А. И. Копанев, указ, соч., стр. 25—38.
110. ПСРЛ, т. X, стр. 215; т. XVIII, стр. 34; НПЛ, стр. 350. А. И. Копанев пытается доказать, что Евдокия не была женой Василия Давыдовича (А. И. Копанев, указ, соч., стр. 27—29).
111. ПСРЛ, т. XI, стр. 128—129.
112. ДДГ, стр. 34.
113. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 17—19.
114. ПСРЛ, т. XIII, СПб., 1906, стр. 301; А. И. Копанев, указ, соч., стр. 37
115. ДДГ, стр. 10, № 1; М. К. Любавский, указ, соч., стр. 49—55.
116. Л. В. Черепнин, указ, соч., ч. 1, стр. 12—19.
117. НПЛ, стр. 350.
118. И. Срезневский, Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках («Записки Академии наук», №4, т. XXXIV, СПб., 1879, приложение, стр. 145—148)
119. ГВНП, стр. 142—143, № 84—85
120. ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стр. 44.
121. С. В. Юшков, Исследования по истории русского права, вып. 1, Ново- узенск, 1925, стр. 54.
122. «Московские Высшие женские курсы. Семинарий по древнерусской литературе. Волоколамский патерик», (б. г.), стр. 17.
123. А. С. Павлов, Книги законные («Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук», т. XXXVIII, № 3, СПб., 1885, стр. 36—37).
124. С. В. Юшков, Исследования по истории русского права, вып. 1, стр. 52— 56; его же, Русская Правда. Происхождение, источники, ее значение, М., 1950, стр. 159—160.
125. М. Н. Тихомиров, Исследование о Русской Правде. Происхождение текстов, М.—Л., 1941, стр. 119—120.
126. НПЛ, стр. 465.
127. ДДГ, стр. 10, № 1.
128. ПСРЛ, т. XI, стр. 129.
129. Я не касаюсь той политической борьбы вокруг кандидатуры на митрополичью кафедру, которая шла в начале XIV в. между Московским и Тверским княжествами. Об этом см. А. Е. Пресняков, Образование Великорусского государства, стр. 121—124.
130. «Православный собеседник», 1867, июль, стр. 237. См. также Я. Соколов, Русский ! архиерей из Византии, Киев, 1913, стр. 245
131. А. И. Клибанов, Реформационные движения в России в XIV—первой половине XVI в., М., 1960, гл. I.
132. С. Борзаковский, указ, соч., стр. 245—252
133. Макарий, История русской церкви, т. IV, СПб., 1886, стр. 310
134. ПСРЛ, т. X, стр. 192.
135. «Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам», приготовил к печати Н. Н. Зарубин, Л., 1932.
136. С. П. Обнорский, Очерки по истории русского литературного языка старшего периода, Л., 1947, стр. 85—131. О возможности такой датировки см. И. У. Будовниц, Памятник ранней дворянской публицистики (Моление Даниила Заточника)—Труды ОДРЛ, т. VIII, 1951, стр. 156.
137. «Слово Даниила Заточника», стр. 70, ст. LXXII—LXXIII
138. Там же, стр. 70, ст. LXXIV
139. В. Н. Татищев, История Российская с самых древнейших времен, кн. 4, СПб., 1784, стр. 92—93.